– В Северодонецке отцу предложили работу ведущего инженера, дали жилье от предприятия, – рассказала Виктория Авербах-Комарицына. – Он приходил с работы усталым, с красными глазами. Работал над чертежами машины по переработке глины. Просил меня не убираться на его столе, там, в «художественном беспорядке», лежали его важные чертежи.

Вторая жена приняла супругов Комарицыных дружелюбно. Во втором браке у Авербахов родился сын Стас, ему в то время было лет пять. Когда гости из Сибири гуляли со Стасиком по Северодонецку, жители принимали его за их сына. Позже семья Авербахов переехала поближе к Москве, в Гусь-Хрустальный, для того, чтобы Стас получил образование. Жизнь и быт в частном доме угнетали Генриха. Он писал дочери: «Я очень городской житель, здесь прекрасный сад, дышится легче, но все это не мое!»

Когда Вика уезжала от отца из Северодонецка, он ей признался, что очень болен. И если бы не Валентина Дмитриевна, его бы уже давно не было в живых.

После Гусь-Хрустального переписка с отцом внезапно прекратилась, а потом пришло письмо из Израиля, в котором супруга сообщила о смерти папы. Генрих Авербах ушел из жизни 28 июля 2003 г.

Валентина Дмитриевна написала, что, несмотря на большую разницу в возрасте (20 лет), она прожила с ним счастливую жизнь. В Израиль они уехали по состоянию здоровья, Авербаху были созданы исключительные условия, поставлена виброкровать, проведены реабилитационные мероприятия. Сын Станислав и его жена Юля находились рядом. Отец часто вспоминал своих ангарских детей – Вику и Витю.

– Мой папа был необыкновенным человеком, я его почитаю и люблю, – говорит Виктория Генриховна. – Для меня он всегда останется примером отца и образцом мужчины.

После этой характеристики я нашел слова Исаака Бабеля про дедушку Вики: «При Ягоде, по сравнению с теперешним (времена Ежова), наверное, было еще гуманное время».

Чем дальше уносит нас время от грозных событий XX века, тем светлее они становятся. С них смывается грязь, забывается наносное и остается самое светлое[10].

«Не судите, да не судимы будете». Лучше обо всем и не скажешь.

В мае 1944 г. при СНК СССР был создан Совет по делам религиозных культов (СДРК). Одновременно подтверждался статус иудаизма как официально признанной конфессии (одной из тринадцати), что формально предполагало наделение ее рядом организационных прав, в том числе таким основополагающим, как формирование центрального координационно-управленческого органа, наделенного следующими важными полномочиями: планирование и направление деятельности региональных общин, созыв всесоюзных съездов их представителей, организация религиозного образования, подготовка и аттестация служителей культа, производство и распределение богослужебной литературы, обрядовых облачений, ритуальных предметов и продуктов питания, поддержание связей с зарубежными и международными единоверческими организациями, подготовка поездок за границу (с целью паломничества и образования). Однако на деле иудаизму, в отличие от православия и ислама, эти возможности предоставлены не были. В частности, сверху так и не последовало санкции на создание общесоюзного раввината и избрание «всесоюзного» главного раввина. Впрочем, когда в ходе тех или иных проводившихся властью пропагандистских мероприятий (главным образом внешнеполитического характера) ей нужно было продемонстрировать выражение верноподданнических чувств всего советского религиозного еврейства, эта роль поручалась главному раввину Московской хоральной синагоги. Но подобное могло лишь микшировать, но никак не компенсировать существовавшую в советском иудействе организационную разобщенность, которая не только осложняла его существование, но и, как это ни парадоксально, ограничивала манипулятивные возможности самой власти, неразумно лишившей себя такого действенного инструмента воздействия на еврейство, каким мог быть в ее руках, скажем, тот же общесоюзный раввинат.

Осенью 1943 г. власти наконец обратили внимание на совершенно жалкое положение с кадрами раввинов, сложившееся в общинах после кровавых чисток «большого террора». Такой позитивный сдвиг произошел, думается, не только вследствие общерелигиозного потепления в стране, но и благодаря тому, что летом – осенью 1943 г. представители ЕАК С. М. Михоэлс и И. С. Фефер, предпринявшие пропагандистскую поездку в США, Великобританию и другие союзные страны, встретились там с руководителями влиятельных еврейских организаций, как светских (Всемирный еврейский конгресс и др.), так и религиозных. Все они живо интересовались религиозной жизнью советских евреев, в том числе и видный американский ортодоксальный раввин Эпштейн, попросивший посланцев Москвы оказать содействие в установлении связей с единоверцами в Москве.

Возможно, под воздействием такого «внешнего» влияния СДРК поспешил устранить затянувшийся кадровый кризис в Московской хоральной синагоге, предложив должность ее главного раввина С. М. Шлиферу (1889–1957). Шлойме (Соломон) Шлифер был потомственным священнослужителем. Его отец, Михель Шлифер, который с конца 1880-х гг. являлся главным раввином Александрии (Херсонская губерния), по сути передал ему эстафету духовного служения. Произошло это в 1913 г., когда С. Шлифер, успешно пройдя аттестацию раввина, возглавил ту же александрийскую общину, продолжив тем самым дело родителя. Пережив бедствия Гражданской войны, С. Шлифер в 1922 г. переехал в столицу и с тех пор связал свою судьбу с Московской хоральной синагогой.

Возвратившись из эвакуации в начале 1944 г. в Москву, Шлифер принял от Чобруцкого полномочия главного раввина, а через два года сменил его и в председательском кресле правления общины. Все это не могло не вызвать сильные трения в тогдашней столичной иудейской элите. Амбициозный и мстительный, Чобруцкий стал активно интриговать против своего преемника, используя при этом свои обширные связи с властями[11].

В 1945 г. были назначены раввины и в другие московские синагоги – Арбатскую и Марьинорощинскую.

Введенный властями режим относительного благоприятствования религии способствовал тому, что в первые послевоенные годы отмечался рост количества официально учтенных синагог. В январе 1946 г. их числилось 75, в октябре 1946-го – 124, в январе 1947-го – 162, в январе 1948-го – 181 (в том числе в УССР – 73). Это был пик, после которого, вследствие развернувшейся борьбы с еврейским национализмом и космополитизмом, наметилась обратная тенденция. В апреле 1949 г. количество зарегистрированных синагог составило уже 180, в январе 1950-го – 151, в январе 1951-го – 141, в январе 1952-го – 136 (при выявлении 244 нелегальных миньянов)[12].

В те годы происходило и ухудшение общерелигиозной ситуации в стране. Секретарь ЦК ВКП(б) Суслов и вверенный ему Агитпроп стали исподволь инспирировать новую антицерковную кампанию. В августе 1948 г. Д. Т. Шепилов, назначенный незадолго до этого заведующим отделом пропаганды и агитации ЦК, направил Маленкову пространную записку «О состоянии антирелигиозной пропаганды», в которой, сетуя на то, что в стране с 1941 г. перестала издаваться атеистическая литература, отмечал: «особенно усилили свою деятельность баптисты, католики и еврейские клерикалы», которые ведут «подпольную борьбу против советской власти, поддерживают нелегальную связь с заграницей, получают оттуда указания и материальную помощь».

В результате Шепилову удалось провести через Секретариат ЦК решение о разработке в двухнедельный срок проекта постановления ЦК ВКП(б) «О мерах по усилению антирелигиозной пропаганды». Однако несмотря на то что таковой вскоре и был представлен Маленкову, тот не спешил его утверждать. Будучи, в отличие от партаппаратчика-ортодокса Суслова, прагматиком-«государственником», Маленков, видимо, не желал отравлять отношения государства и церкви, подозревая к тому же Шепилова в нелояльности к себе и закулисных интригах.