Когда появился этот грек, я спросил, не было ли у них парня в «кадиллаке».

– Мы должны были здесь встретиться, – сказал я, – а заодно и пообедать.

– Сегодня нет, – ответил грек, накрыл мне один из столов и поинтересовался, что я буду есть.

Я заказал апельсиновый сок, кукурузные хлопья, яичницу с ветчиной, энчильядос, блинчики и кофе. Он вернулся в мгновение ока, неся апельсиновый сок и кукурузное хлопья.

– Подождите минутку. Мне нужно вам кое-что сказать. Если тот парень не появится, то вам придется это, убрать. Честно говоря, я просто на мели.

– Я вам все это оставлю.

Видно было, что он меня раскусил, поэтому я предпочел забыть о парне в «кадиллаке». Потом до меня дошло, что ему что-то от меня надо.

– Эй, чем вы, собственно, занимаетесь, что вы умеете делать?

– Ну, знаете, то да се. А что?

– Сколько вам лет?

– Двадцать четыре.

– Вы молоды. Мне как раз нужен кто-нибудь помоложе. Здесь в помощь.

– У вас здесь красиво.

– А воздух! С ума сойти. Никакого тумана, не то что в Лос-Анджелесе. Тумана здесь вообще не бывает. Красиво и ясно, все время ясно.

– И закат тут должен быть хорош. Уже сей час это чувствуется.

– А как тут спится! Выразбираетесь в автомобилях? Сумеете починить?

– Разумеется. Я прирожденный автомеханик.

Он еще распространялся о воздухе, о том, насколько здоровее он себя чувствует с тех пор, как купил этот дом, и о том, что он не понимает, почему его помощники здесь долго не задерживаются.

Я бы мог ему это объяснить, но дал возможность выговориться.

– Ну? Думаете, вам бы тут понравилось?

К этому времени я уже допил кофе и закурил предложенную мне сигарету.

– Скажу вам откровенно. У меня есть еще кое-какие предложения, в этом все дело. Но я подумаю. Обещаю вам.

И тут я увидел ее. Она была на кухне, но вышла убрать за мной посуду. Несмотря на фигуру, ее нельзя было назвать красавицей, однако выглядела она привлекательно, а накрашенные губы так и хотелось чмокнуть.

– Это моя жена.

На меня она даже не взглянула. Я кивнул греку, взмахнул сигарой, и только. Она унесла посуду, а мы вели себя так, как будто ее и не было. Потом я ушел, но через пять минут вернулся, чтобы оставить записку тому парню в «кадиллаке». Мне понадобилось полчаса, чтобы дать себя уговорить, и вот я уже стоял у колонки и заклеивал дырявые шины.

– Слушай, как тебя зовут?

– Фрэнк Чемберс.

– А я Ник Пападакис.

Мы ударили по рукам, и грек ушел по своим делам. Потом я услышал, как он поет. У него был стальной голос. От колонки отлично была видна кухня.

Около трех появился парень, который совершенно вышел из себя, так как кто-то залепил стикером вытяжную решётку его машины. Мне пришлось взять решетку на кухню, чтобы отпарить стикер.

– Ах, эти ваши кукурузные лепешки! На это вы мастера!

– Кого вы имеете в виду?

– Ну, вас и Пападакиса. Вас и Ника. Те, что были на обед, просто объедение.

– Вот как...

– Не найдется тряпки? Придержать.

– Эта не подойдет?

– Вполне.

– Думаете, я мексиканка.

– Вовсе нет.

– Нет да. Вы не первый. Так послушайте. Я такая же белая, как и вы, ясно? Конечно, у меня черные волосы и вообще внешность... но я такая же белая, как и вы. Если собираетесь здесь остаться, зарубите это у себя на носу.

– Но вы не похожи на мексиканку.

– Говорю вам, я такая же белая, как вы.

– Но вы нисколько не похожи на мексиканку. У мексиканок широкие бедра и толстые ноги, груди как дыни, желтая кожа и волосы, как намазанные жиром. Вы же выглядите иначе. Вы стройная, с прекрасной белой кожей, волосы у вас мягкие и волнистые, хотя и черные. Единственное, что у вас мексиканского, так это зубы. У всех мексиканцев прекрасные белые зубы. Это нужно признать.

– Моя девичья фамилия Смит. Звучит не слишком по-мексикански, вам не кажется?

– Не слишком.

– И вообще я не отсюда. Я родом из Айовы.

– Значит, Смит. А как по имени?

– Кора. Можете меня так называть, если хотите.

В эту минуту я окончательно понял, в чем она хотела меня убедить. Дело было не в энчильядос, которые ей приходилось печь, и не в черных волосах. Все дело в том, что она была замужем за греком, поэтому она переставала чувствовать себя белой и явно опасалась, что я начну называть ее миссис Пападакис.

– Кора. Ясно. А что если вы будете называть меня Фрэнк?

Она подошла ко мне и стала помогать. Она стояла так близко, что я чувствовал запах ее тела. И тогда я выдал ей на ухо, почти шепотом:

– А вообще, как получилось, что вы вышли за этого грека?

Она дернулась, как будто я хлестнул ее бичом:

– Это не ваше дело!

– Ну да, как же.

– Вот ваша решетка.

– Спасибо.

Я вышел. Мне удалось добиться своего: задеть ее за живое, достаточно глубоко и больно. С этой минуты между нами все будет ясно. Возможно, она и не скажет «да», но уж точно не сможет меня игнорировать. Она знает, о чем я думаю, и знает, что я вижу ее насквозь.

Вечером, за ужином, грек вскипел, что она дала мне мало жареной картошки. Он хотел, чтобы мне у них понравилось и чтобы я не навострил лыжи, как все предыдущие.

– Дай человеку как следует поесть.

– Все там, на плите. Он не может справиться сам?

– Не надо. Я еще не доел.

Он не отставал. Если бы он был поумнее, то понял бы, что за этим что-то кроется, потому что Кора была не из тех, кто считает ниже своего достоинства обслужить мужчину. Я сказал это для нее. Но он был упрям и продолжал бурчать.

Мы сидели за кухонным столом, он на одном конце, она на другом, а я посередине. Я не смотрел на нее, но видел, как она одета. На ней был белый халат, который носят где угодно: и у дантиста, и в пекарне. Утром он был чистым, но теперь весь помялся и перепачкался. Я чувствовал ее запах.

– Ну ладно, черт возьми.

Она встала и пошла за картошкой. Халат на миг распахнулся, и я увидел ее бедро. Когда она наложила мне картошки, есть я уже не мог.

– Ну, видишь. Столько разговоров, а он не хочет.

– Ну-ну. Но мог бы, если бы захотел.

– Я не голоден. Переел за обедом.

Он вел себя так, словно одержал бог весть какую победу, а теперь, клево так, прощал ее:

– Она прелесть, моя птичка. Моя белая голубка.

Он подмигнул ей и пошел наверх. Мы сидели и молчали. Вернувшись, он принес большую бутыль и гитару. Налил нам из бутыли сладкого греческого вина, которое встало колом у меня в желудке. Потом начал петь. У него был тенор, не тот сладкий тенор, который вы слышите по радио, а приличный сильный тенор, на высоких нотах прямо как на пластинках Карузо. Но в эту минуту я не мог его слушать. Чем дальше, тем хуже мне становилось. Он это заметил и вытащил меня наружу:

– Свежий воздух пойдет тебе на пользу.

– Это хорошо. Я сейчас отойду.

– Сядь. Только спокойнее.

– Иди, иди, я просто немного переел. Сейчас все будет нормально.

Он ушел внутрь, а меня вырвало. То ли это был тот проклятый обед, то ли картошка, то ли вино. Я так ужасно хотел эту женщину, что мой желудок не принимал ничего.

На другой день, утром, мы лишились рекламного щита. Около полуночи поднялся ветер, который к утру перешел в бурю, и щиту пришел конец.

– Это ужасно. Взгляни.

– Сегодня был сильный ветер. Я не мог уснуть. Всю ночь глаз не сомкнул.

– Да, изрядная буря. Но взгляни на этот щит.

– Разбит вдребезги.

Я возился со щитом, когда грек вышел и стал наблюдать за моей работой.

– Где вы взяли этот щит?

– Он уже был здесь, когда я все это купил. А что?

– Он очень ободранный. Удивляюсь, как на него вообще кто-то клюет.

Я пошел заправлять машину и оставил его подумать о моих словах. Когда я вернулся, он все еще глядел на щит, прислоненный к стене закусочной. Три фонаря были разбиты. Я подал на эту рухлядь ток, и половина оставшихся огней не зажглась.