…Я взялся за этот дневник, можно сказать, с отчаяния. Столько несостоявшихся сюжетов в памяти, недозрелых, недооформленных до того уровня, чтобы из каждого сделать рассказ или повесть. И теперь уже ясно, что не хватит времени, чтобы все их реализовать (вот словечко!). И в то же время жаль, если они уйдут в небытие — все эти обрывки воспоминаний, короткие эпизоды, детали, сны… Конечно, кому они нужны, кроме меня? И все-таки…

Кажется, я понимаю, почему В. Катаев бросился писать свой «Рог Оберона». Времени оставалось мало, а хотелось выплеснуть на бумагу как можно больше.

К. Паустовский тоже писал о своем желании работать над «свободной прозой», не скованной требованиями сюжета и композиции…

Так вот, хочется написать побольше. А там пусть разбираются, если кому-то будет интересно. «Сжимать» себя и следить за стилем я не стану. За композицией тоже. Это будут заметки и долгие уходы в прошлое…

Манера Константина Георгиевича Паустовского, когда он в своих воспоминаниях как бы заново выстраивает свою жизнь, мне понятна. Тем более, что теперь, вспоминая свои пятьдесят восемь с половиной лет, я иногда искренне путаю действительность и сны, реальные факты и придуманные сюжеты. Теперь все, что помнится, — было. Ибо реально оказывает влияние на настоящее.

Итак, «Дневник с долгими воспоминаниями». Дневник, который я, поддавшись соблазну, озаглавливаю «Однажды играли…».

Чтобы объяснить такое название, приведу несколько страниц из своей начатой в феврале девяносто четвертого года и незаконченной повести. Я ее никогда не напишу, поэтому с чистой совестью могу использовать в дневнике.

Далее — цитируемые страницы.

«Однажды играли…»

В давние-давние времена, когда я лишь мечтал о том, что вырасту и стану писать книжки, одну из будущих повестей собирался я начать именно этими словами.

Причина здесь такая. В девятилетием возрасте я впервые взялся читать «Пиковую даму» (детское издание большущего формата с множеством картинок). До той поры я знал у Александра Сергеевича лишь стихи и сказки. А тут открыл эту повесть и с первых же слов был ошарашен лаконизмом и емкостью пушкинской прозы.

Ну, это я теперь умно выражаюсь — «лаконизмом и емкостью», а тогда лишь удивленно и слегка завистливо вздохнул. И потер стриженый затылок. Надо же так! Несколько слов — и все как на ладони!

Конечно, не всякий читатель моего возраста мог бы с должной полнотой воспринять начало знаменитой книги (это я не раз отмечал потом про себя с известной долей самодовольства). Рыжий Толька Петров, который сроду не читал никаких книжек, пожалуй, спросил бы: «А как они играли-то? В дурака или в пьяницу?»

Даже мой начитанный приятель Семка Левитин, и тот сперва удивился:

— Разве Пушкин дожил до революции?

Оказывается, Семка спутал конногвардейцев с красногвардейцами из конной армии Буденного.

Но я был «эрудированное дитя», кое-что читал про дворянский быт, знал про пушкинские времена и декабристов.

И, начавши читать «Пиковую даму», все сразу увидел почти что наяву.

Зал петербургского особняка, свечи в медных канделябрах, зимнюю ночь за высокими, с полукруглым верхом окнами, блеск аксельбантов и позументов. В этом зале царила особая атмосфера — этакое офицерское братство и в то же время безупречный светский этикет, когда необдуманное слово может стоить вызова на дуэль.

И все это в одной фразе: «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова».

Да, я обязательно когда-нибудь так же начну свою повесть.

Конечно, это не совсем хорошо — заимствовать фразы у других писателей, да еще у самых великих. Но, думаю, Пушкин бы не обиделся. Особенно если бы узнал, что по его стихам я учился читать…

Итак, почти через полвека после знакомства с «Пиковой дамой» я исполняю свою мечту. Простите меня, Александр Сергеевич. Всего-то два слова. Точнее, три…

«Однажды играли в….»

А дальше — все свое. Совсем не так, как у Пушкина. Потому что игра наша была не в карты. И вообще не было в ней ничего великосветского. Совсем наоборот. Даже при необходимости назвать ее я испытываю неловкость.

Название состояло из прилагательного и существительного. Прилагательное: «чугунная». Или, как мы выражались, — «чугунна». А существительное… начиналось оно на букву «ж» и обозначало известную часть тела.

Игра была похожа на чехарду. Но не в точности.

Сперва, естественно, считались. Чаще всего:

Именно на «зо-ло-том», а не на «златом», как принято сейчас.

А иногда тянули щепочки.

Кому не повезло в считалке или кто вытянул короткую палочку, вставал на четвереньки. Остальные с разбега прыгали через него. Каждый перепрыгнувший клал на спину «коня» свой «кемель»: то, что носил на голове, — тюбетейку, испанку, кепчонку с пуговкой, детскую бескозырку с надписью «Марат» на ленточке или видавшую виды отцовскую военную фуражку с поломанным козырьком. У кого «кемеля» не было, тот мастерил из газеты кубанку.

Разномастные головные уборы укладывали один на другой. Столбик их вырастал, и в конце концов кто-то из прыгунов обязательно сбивал его. Под веселые клики всей братии.

Затем наступал главный момент игры. «Конь» оставался на четвереньках (и заранее вздыхал, опасливо оглядываясь). А прыгуна-неудачника четверо самых крепких игроков брали за руки и за ноги и начинали раскачивать под общее пение:

Название места, в которое несчастному барину сулили вбить кол, пелось так же громко и жизнерадостно, как все другие слова. Это не смущало никого, даже юного скрипача Вовчика и очень воспитанного Юрика Рудзевича, чья мама была врачом-стоматологом, а папа — аж начальником областной автоинспекции. В игре все были на равных, и этикет уличной компании диктовал свои правила и свои выражения.

Взрослые жители улицы Герцена привыкли к нашим играм и не обращали внимания.

Качание было плавным и размашистым. После третьего размаха, при котором как раз пелось это самое слово, тот, кого качали, ударялся кормовой частью о того, кто стоял на четвереньках. Тоже о кормовую часть, разумеется. И при словах «…кол вобьем» несчастный «конь» уже летел головой в лебеду.

На этом обычно дело и кончалось. До нового захода. Но иногда одним ударом не ограничивались и повторяли процедуру столько раз, сколько было сбито шапок.

Наверное, со стороны это выглядело достаточно сурово, но не помню, чтобы кто-то из нас пострадал или сильно ушибся. Щуплые наши зады были все же не «чугунны» и амортизировали вполне успешно.

Чаще всего эти игры устраивались на травянистой лужайке перед окнами дома, где жил дядя Боря, (Когда-то я жил здесь же, а переехав на другую улицу, то и дело прибегал в гости к дядюшке и старым приятелям.)

Однажды мама и Артур Сергеевич — мой отчим — ходили в городской театр, что на углу улиц Герцена и Первомайской, и на обратном пути решили навестить дядю Борю. Проходя мимо дома к калитке, они стали свидетелями нашей игры. В тот момент мама только головой покачала. Но позже, когда мы были у дядюшки в комнате, она сказала:

— Что за чудовищная забава! Вы отобъете себе все внутренности!

— Ни фига не будет! У нас потроха резиновые! — бодро отозвался я, не успев еще перейти с уличного диалекта на язык семейного общения.