Потертый, знакомый. Соскучившийся.

Алешка не сразу понял, почему я так по-детски обрадовался. Я торопливо объяснил, что в точности такой же мячик был у меня в детстве. О том, что, возможно, он тот самый, я, конечно, сказать не посмел. Но для себя-то решил сразу — случилось невероятное.

Мы долго перекидывались мячиком среди кустов и сосен, и я вновь чувствовал себя тюменским пацаном. Наконец мы оказались на берегу. Травянистая поляна полого уходила к воде. Туда вел длинный дощатый тротуар, в конце которого торчал над водой фанерный домик. Наверно, пристань для катеров. Вход на тротуар преграждала высокая проволочная изгородь.

Мячик вдруг выскользнул у меня из пальцев. Поднырнул под проволоку, запрыгал вниз по доскам. Резво так, ловко, словно дразнил нас. Или звал поиграть в догонялки.

Мы растерялись. А мячик исчез в широкой щели, недалеко от домика.

Конечно, надо было искать проход, спешить вниз, догонять беглеца. Но в изгороди не было прохода. А внизу у домика маячил какой-то дядька, скорее всего сторож. Я всю жизнь боялся сторожей и вахтеров… И тут загудел теплоход. Это был уже не первый гудок. Возможно, даже последний перед отходом. Я взял Алешку за руку.

— Идем! — До пассажирского дебаркадера было метров сто.

— А как же мячик!

— А мама? Она там с ума сходит!

И мы заспешили. Алешка не упрекал меня.

Теплоход и правда отвалил, едва мы зашли на палубу. Не зря спешили. И все же меня царапала совесть.

А потом случилось то, чего не забуду никогда. Мы стояли на кормовой палубе. И когда корма поравнялась с катерной пристанью, мы снова увидели мячик. Синий, блестящий, он прыгал недалеко от берега в мелких волнах. Прыгал так, словно хотел подскочить повыше и перелететь на палубу, к нам…

А может быть, он просто резвился, купался? Или отплыл от берега, чтобы проводить нас? Да нет же, он хотел с нами.

Мы с Алешкой посмотрели друг на друга.

— Ну, у него своя дорога, — неловко сказал я. — Повидался с нами, а теперь отправился дальше. Путешественник…

Алешка молчал. Мне даже почудилось, что он думает обо мне с печальным упреком. Конечно, я был не прав. Но так мне показалось, потому что сам я о себе думал тогда горько и безжалостно. И думаю до сих пор. И ругаю свое взрослое здравомыслие, свою дурацкую осторожность. Ну, что, в конце концов, могло случиться, если даже опоздали бы на теплоход? Догнали бы по берегу на такси или попутных машинах. Не в диком же краю… Были бы, конечно, несколько часов нервотрепки и волнений, зато мячик остался бы с нами. Зато не пришлось бы вспоминать все эти годы, как он прыгает среди волн в безнадежных попытках догнать нас.

…Иногда я обрываю эти мысли. Опомнись! Любой здравомыслящий читатель сочтет тебя идиотом. Среди множества глобальных проблем, экономических кризисов, экологических катастроф, кровавых событий в горячих точках и сообщений про летящий к земле астероид ты, выживший из ума пенсионер, печалишься о каком-то старом резиновом мячике… Но… верите или нет, а едва вспомню, как он, беспомощный, прыгал в гребешках желтой воды, комок встает в горле. Так бы и дал себе с маху по роже!..

И вот еще на чем ловлю себя. С какой стати я вздумал затолкать историю о мячике в цикл «Паустовские рассказы»? Нигде у Паустовского ни про какие мячики я не читал. Но, поразмыслив, понимаю, в чем дело. Когда-то я видел фотографию мальчика Костика. Он снят в дедовом хуторе Городище. Снимку около сотни лет. Костик стоит среди зарослей чертополоха. Наверно, он только что играл здесь, воображая себя казаком-запорожцем (играл в одиночку, как и я в зарослях тюменского лога). Он подпоясан широким, похожим на военный, ремнем — тоже как у меня. И Городище у нас в Тюмени было. Даже не одно, а три — Большое, Малое, Царево…

Столько похожего.

Но и здесь меня грызет совесть. Мне кажется, что мальчик Костик смотрит с фотографии на меня с укоризной: «Я-то ни за что не оставил бы свой мячик…» И тот мальчик, в логу, не оставил бы. Он доверил мячик мне, а я…

Лишь одно слегка утешает меня. Надежда, что может быть, я повстречаю мячик снова. Или найду где-нибудь в траве газона, или вдруг в парке какой-нибудь малыш догонит меня:

— Дядя, это не вы уронили под скамейку?

Конечно, чудес не бывает. И смешно: с какой стати малыш со своей находкой будет догонять меня? Он же знает: старые дяди не играют мячиками… И все-таки думаю порой — вдруг мячик вернется?

Я знаю: если бы это случилось, я обрел бы что-то важное и постоянное. И на этот раз — навсегда, до конца дней. А может быть, и после конца…

В душе я коллекционер. А точнее говоря, барахольщик. Потому что коллекционеры собирают свои редкости по строгой системе, а я просто так, что придется. В моей комнате полным полно мелких, бесполезных на первый взгляд вещиц. Они на полках, на стенах, на подоконнике, на рабочем столе. Здесь, на столе, бросается в глаза одна причудливая штука. Те, кто приходят ко мне впервые, как правило, замечают ее:

— Ух ты, какая интересная вещь! Старинная, да?

Вещь и вправду старинная. Это маленький письменный прибор из бронзы или латуни. Любопытно, что за долгие годы он не покрылся чернотой или зеленью, сохранил лишенный окиси золотистый цвет.

В основании прибора — пластинка размером с крупную плитку шоколада. У нее узорчатые лапки-подставки и обрамление из медных лепестков и завитых ракушек. Такой стиль называется «рококо». Он был моден в восемнадцатом веке. На площадке два круглых гнезда. В одном стоит фаянсовая, лиловая с белым посудинка. Она расписана сентиментальными цветочками и закупорена плоской металлической крышкой. На ободке крышки до сих пор заметны следы позолоты, а сверху в ней множество мелких отверстий. Похоже на перечницу. Но, конечно, это не перечница, а песочница. В давние времена, когда не было промокашек, песком посыпали написанные гусиным пером чернильные строчки — для скорейшего высыхания. А перо макали в чернильницу, которая стояла в соседнем гнезде.

Увы, чернильницы нет, не сохранилась. Это и понятно! Прибор столько лет провалялся в земле.

В шестидесятых годах прошлого века под Москвой, недалеко от поселка Петрово-Дальнеее, сносили с лица земли очередную обветшавшую усадьбу. Разумеется, на развалинах копошились местные пацаны — любители тайн и кладов. Они-то и отыскали прибор. А потом его то ли выменяли, то ли выкупили у мальчишек мои друзья, которые жили в этом поселке. Тоже любители старины.

Я, когда был у друзей в гостях, как говорится, «положил глаз» на эту находку. И стал выпрашивать. Хозяева покряхтели, повздыхали и наконец решили:

— Так и быть, забирай. Ты человек пишущий, тебе такая вещь нужнее.

Конечно, это была шутка. Кто в наше время пишет рассказы и повести, обмакивая перо в чернила! Тем более, что и чернильница-то неизвестно где… Таким образом никакой практической пользы от прибора не было, он мог служить лишь украшением… Но украшение — тоже польза. А кроме того эта старинная вещь иногда щекочет авторскую фантазию.

Я ведь пока не описал прибор полностью. На нем есть еще рамка, тоже в стиле рококо — из тонко отчеканенных завитков и ракушек. Она вертикально торчит над площадкой, и в ней висит колокольчик. Красивый такой, как бы склеенный из латунных лепестков и листьев. Внутри у него, если приглядишься, тоже можно различить следы позолоты. Мне кажется, что они придают звону особую мелодичность. Голос колокольчика ничуть не потускнел за два (а то и за три!) века. Он чистый и ребячливый, как у мальчиков-колокольчиков из сказки «Городок в табакерке».

Зачем этот звонок на письменном приборе? Ясное дело, чтобы хозяин, не вставая из-за стола, мог вызвать кого-нибудь из домашней обслуги.

Я трогаю край колокольчика авторучкой: длинь… Конечно, ко мне на этот звон никто не придет. Только любопытные коты Макс и Тяпа просовывают в дверь усатые морды. Но я вновь толкаю колокольчик. Бужу воображение. Представляю, как было раньше. В те времен, когда прибор стоял в кабинете у хозяина усадьбы, на бюро из красного дерева (тоже в стиле рококо).