Татарская церковь. Христианские храмы всегда с крестами, а здесь, видишь, молодая луна. Такой у мусульман символ.

А башня называется «минарет», — добавил попутчик с прежней назидательностью.

Но я уже и сам догадался! Вспомнил, что видел картинки с минаретами в книжке про Маленького Мука. И сразу представил, как сейчас медленно выйдут из-за мечети величавые верблюды с ковровыми тюками, на которых восседают невозмутимые дядьки в громадных чалмах. Но вышла обыкновенная босая девчонка с русским обличьем, лет десяти, с тощей косой, грязными коленками и в замызганном зеленом сарафане. Она тащила куда-то на веревке клочкастого пса, который упирался всеми лапами. Девчонка посмотрела на меня и показала язык. Я ответил тем же. Но этот эпизод не разрушил во мне сказочного впечатления от мечети. Все равно это был «настоящий минарет», словно где-нибудь в Багдаде. Я оглядел его от ржавой крыши до полумесяца в монокуляр. В оптическом приближении жестяной полумесяц оказался слегка помятым, но это не испортило ощущени сказкиния. Я поправил многочисленные лямки и зашагал за мужчинами.

Шагалось легко. Я храбро помотал головой, когда отчим спросил, не устал ли, обогнал его и попутчика и затопал впереди. Широкие голенища чиркали меня по ногам и при этом шуршали, словно бормотали что-то то веселым шепотом. Вода во фляжке ободряюще булькала. Пилотку я снял и сунул под лямку на плече, как солдат в жаркий день сует ее под погон.

За деревней опять потянулась болотистая пустошь, и казалось, что уж здесь-то не увидишь ничего интересного. Однако слева от дороги, метрах в ста, я разглядел непонятные строения. Было похоже на приземистый деревянный кремль с частоколом и кривыми башенками.

— Это что?

— Видать, лагерь какой-то был… — как-то неуютно отозвался попутчик.

— Пионерский? — наивно уточнил я.

— Уж куда как пионерский, — хмыкнул попутчик. — Для зэк а лагерь, мальчик. Видишь, вышки и проволока…

Тут я и сам сообразил. Вот балда! Ведь и у нас в Тюмени, совсем недалеко, на Ялуторовской, был похожий «кремль» — высокий частокол с колючей проволокой и вышки под острыми четырехскатными крышами. И все знали, что это городская тюрьма (и говорили про это неохотно, вполголоса). И что такое «зэка», я тоже знал — от отчима. Теперь отчим шагал молча и смотрел прямо перед собой. Я виновато примолк. «Швырк-швырк», — говорили мои сапожки.

Я тоже стал смотреть перед собой и увидел, что справа у дороги подымаются высокие деревья — березы и сосны. Они стояли тесно, и было их много.

— Это лес, да? — спросил я осторожно, опасаясь опять «влипнуть» с неумелым вопросом. И влип.

— Это мусульманское кладбище. Для татарского, значит, населения, — разъяснил попутчик.

Холодок прошел под моим тонким свитерком.

Раньше я никогда не бывал на кладбище. Даже рядом не был. Правда, известное всем Текутьевское кладбище всегда синело в конце улицы Герцена, где я жил до переезда на Смоленскую, но оно было в такой дальней дали, что казалось иным, нереальным миром. Так же, как деревни, видимые с откосов над Турой. А теперь этот потусторонний мир подступил вплотную к дороге и придется идти рядом с настоящими могилами. Может, не смотреть?

Но отчим, который считал, что «мальчики должны расти мужчинами», учуял мою боязнь. Взял меня за плечо и подтолкнул с обочины к подступившим деревьям.

— Смотри, вот могила. Никогда не видел, да?

Среди вековых берез поднимался из мелких синих цветов серый камень с полукруглым верхом. Плоский, без всяких изображений и надписей. Холмик еле угадывался под травой. Видать, могила была очень старая. Звенела солнечная тишина. Я сжал в себе боязнь и шагнул к камню. Даже осторожно потрогал его, понимая, что прикасаюсь к «неведомому».

Пожалуй, мои чувства не были страхом. Я не боялся смерти. Я знал, что моя старость, и даже просто взрослость еще в таких далеких будущих временах, что о них пока просто не имело смысла думать. Это будут совсем иные времена, когда на всей Земле построят коммунизм (то есть не станет продуктовых карточек и денег, в школах отменят двойки, каждый человек получит электрический автомобиль и отдельную комнату для жилья). Люди тогда станут запросто летать на Луну и на Марс, и ученые — конечно же! — придумают таблетки для бессмертия. Но надгробный камень шевелил во мне мистические ощущения иного мира. К этому миру следовало относиться осторожно и уважительно…

— Смотрите-ка, груздь! — вдруг весело известил нас попутчик. — Да какой большущий, стервец! У самой дороги спрятался. И не червивый… Эй, тимуровец, спрячь-ка его в свой рюкзак. Дарю…

Груздь в самом деле был хорош. Очень крупный, крепкий, с воронкообразным углублением на серо-желтой шляпке. Но я не обрадовался подарку. Буркнул:

— Зачем он, один-то…

— Бери, бери, — распорядился отчим. — Дома пожарим с картошкой, будет грибная приправа.

Мне совсем не хотелось картошки с приправой из гриба, выросшего рядом с чьими-то истлевшими костями. Созвучие слов «гриб» и «гроб» тут же непрошено зашевелилось в голове. Но спорить я не решился. Пришлось снять и развязать вещмешок, положить «подарок» рядом с миской и ложкой.

— Смотри, чтобы не раскрошился, — предупредил отчим. «Раскрошится — туда ему и дорога!» — решил я.

За кладбищем болотистая низина потянулась с двух сторон от дороги. Желтели островки высохшего тростника, а кое-где, среди темно-зеленой осоки, мерцали проблески воды. Над ними носились туда-сюда сизые птицы, размером с галок. Я спросил отчима, как они называются. Тот, видимо, не расслышал, а попутчик живо откликнулся:

— Когда я был пацаном, вроде тебя, мы их звали «морские голуби». Потому как они все у воды норовят…

Мне это понравилось. Конечно, до моря были тыщи километров, но необычное птичье имя придавало местности некую романтическую окраску.

А еще такую же окраску придавали облака. Они постепенно возникали в синеве словно бы из ничего, обретали пышные, как у старинных парусов, формы, наливались солнечным светом. Вообще-то я знал, что кучевые облака могут превратиться в грозовые, но пока что опасности не было заметно, в желто-белой облачной окраске не таилось и намека на сумрачные тени.

Летали коричневые бабочки-крапивницы, попискивали пичуги. День становился жарким. Я поглотал из фляжки нагревшуюся воду. Не то, чтобы очень хотелось пить, а так, для разнообразия. Потому что дорога теперь казалась скучноватой. Впереди была все та же низина с редкими островками кустов и телеграфными столбами вдоль обочины. Вдали она сливалась с бледным небом, и сизая черта этого слияния была теперь, конечно, настоящим горизонтом. Но где они наконец, эти поля с картошкой? Неужели все еще за чертой? Я оглянулся назад. Там еле виднелись низкие крыши Новых Юрт, карандашиком торчал минарет с неразличимым месяцем, чуть ближе, но тоже далеко уже зеленело кладбище. А города я не различилил. За Юртами стояло солнечное марево.

«Если смотреть с городского берега, то нас тоже не было бы видно, — рассудил я. — Значит мы уже за горизонтом. За тем, который виден оттуда…» Однако эта мысль не слишком взволновала меня. В ногах уже постанывала усталость. Поскорее бы кончился этот путь.

…Путь кончился неожиданно. Оказалось, что болотистая местность сменилась ровным травянистым пространством с кучками низкорослых кустов. За кустами обнаружились мужчины и женщины (человек пятнадцать), которые, сгибаясь, бродили вдоль рыхлых земляных полос. Как тут же выяснилось, это и есть работники конторы «Заготживсырье». Они собирали с гряд уже выкопанную картошку и укладывали в ящики с длинными приколоченными палками. Ящиками были носилки, работники перетаскивали их за собой. А потом самые крепкие относили ящики к дороге и высыпали картошку в приготовленные у обочины мешки. Представительная дама по имени Роза Яковлевна Грузновато (чья должность называлась «предзавкома») сухо выговорила отчиму и нашему попутчику за опоздание. Мол, их сотрудники давно уже работают, а они… Попутчик вроде бы застеснялся, а отчим не смутился. Ответил в том смысле, что в его распоряжении не было потребсоюзовской «эмки», которая доставила бы его на поле, как ее, Розу Яковлевну. А что касается других «картофельных энтузиастов», то они помоложе, потому и явились, как «ранние пташки». Роза Яковлевна поджала губки.