Упаси Боже, я далек от того чтобы примерять одежды Грина. Просто мне кажется, что Аркадий Стругацкий любил его так же, как я, как мои друзья юности, с которыми мы пытались отыскать редкие тогда книги Грина и все, что написано о нем. Мы собирали по крохам сведения о его жизни, охотились за недоступной тогда его книжкой «Автобиографическая повесть». Негодовали на писателя В. Важдаева, который в своей статье объявил нашего кумира чуть ли не агентом американского империализма. Восхищались напечатанной в «Новом мире» статьей М. Щеглова «Корабли Александра Грина». Зачитывались повестью Л. Борисова «Волшебник из Гель-Гью»… Витя Бугров даже составлял гриновскую библиографию, и ее черновики до сих пор хранятся среди моих студенческих тетрадей.
А стихотворение «Грин» написал еще в тридцать девятом году Виссарион Михайлович Саянов.
Теперь этот поэт и прозаик изрядно подзабыт. А некоторые литераторы старших поколений, если и вспоминают, то с ухмылкой цитируют эпиграмму:
Ну и что?… Если даже эти строчки и отражают действительность, разве они — главная истина? Кстати, многих ли талантливых писателей мы помним всегда «не пьяными»? Разве что женщин. Да и то… Талант — тяжкая ноша и, увы, часто требует за себя горькой платы. Саянов был талантлив, как бы ни резвились по его поводу авторы эпиграмм. А резвились, между прочим, и так:
Надо признать, остроумно сказано. Пожалуй, на четыре с плюсом. Вон как обыграли название! Однако автор эпиграммы допустил неточность. Если он только вчера прочел Золя, то к сегодняшнему дню прочитать эпопею «Небо и земля» никоим образом не сумел бы! В детстве я, «книгоглотатель» и «скорочитатель», неотрывно сидел над этим большущим романом не меньше недели. И с великим удовольствием. Можно сказать, вся жизнь русской авиации — от первых трескучих летательных аппаратов, до истребителей Второй мировой войны прошла передо мной, как в громадном фильме…
А романы Золя (да простят меня строгие ценители французской классики) мне кажутся занудными…
За стихи же Саянову особое спасибо. Особенно за стихи о Грине. Пожалуй, это даже маленькая поэма. С сюжетом. Поэт рассказывает, как случайно встретил Грина на московской улице. как тот прошел мимо, а потом
…Воздушные змеи, игра и сказка моего детства!.. Помню, как я в скользких кожаных сандалиях забирался на тесовую крышу, толкал в потоки воздуха трепещущий прямоугольник из реек и газеты и распускал живую, словно нерв, нить. Важен был даже не сам змей, а вот эта связь с высотой, с пухлыми желтыми облаками, с голубями, что реяли в летнем тюменском небе…
Здесь позволю себе оторваться от сюжета (которого все равно нет). Несколько слов о небе. О небе моих детских лет, в которое я запускал своих змеев и которое подарило мне начало повести о детях синего фламинго.
…Началось с того, что я нарушил данное маме слово. Правда, случилось это во сне. Наяву такое было немыслимо. Я мог умолчать о двойке в дневнике или придумать про заболевшее горло, когда отчаянно не хотелось идти в школу, но, если давал маме твердое обещание что-то сделать или, наоборот, чего-то не делать, то здесь о вранье и речи быть не могло. Не потому что я боялся разоблачений и наказаний. Просто мне казалось, что тогда я нарушу какие-то основы человеческой природы, что-то раздавлю в себе… Например, в третьем классе я железно пообещал, что никогда не буду купаться в реке без маминого разрешения, и ни разу не сделал этого, пока в седьмом классе не получил такое разрешение на все годы вперед.
Впрочем, отпускала на реку мама меня без особых споров и ограничений, хотя и со вздохами. Но, по крайней мере, она знала, когда должна «дрожать за это водоплавающее чучело», а когда может жить относительно спокойно.
И вот однажды мне приснился громадный желто-синий простор, разделенный пополам прямой границей. На одной половине был теплый от солнца, ласковый песок, а на другой — синяя бескрайняя вода. То ли громадное озеро, то ли море… Я был один-одинешенек в этом необъятном солнечном мире. Одиночество ни капельки не пугало меня. И не было никаких вопросов: «Как я здесь очутился?» Все было закономерно, правильно, радостно. Весело увязая в песке, я мчался к воде. И солнце подталкивало меня упругими лучами в голые плечи и спину. То, что я чувствовал, было просто счастье.
Лишь у самой воды, которая дохнула навстречу брызгами мелкой волны и ласковой прохладой, меня кольнуло беспокойство: «У мамы-то не отпросился». Но тут же — с легкостью, возможной только во сне — я оправдал себя: «Ведь обещал-то я не купаться в реке! А здесь разве река?»
Конечно, это было море. Я ощутил и соленость воды, и ее йодистый запах — то, что в реальной жизни тогда еще не ощущал ни разу. Не знаю, откуда пришла эта память. Может быть, из какой-то прежней жизни…
Мое бултыхание, плавание, кувыркание в просвеченных солнцем зеленовато-синих толщах, сладкое чувство невесомости, погони за узкими серебристыми рыбами — это было громадной частью того сна и тянулось небывало долго (видимо, у времени сновидений своя теория относительности). Одно мне слегка портило радость: мои сатиновые плавки (сшитые по моде того времени, с тесемками на боку) оказались великоваты и то и дело норовили съехать с хозяина при быстром движении в воде. Впрочем, эта деталь только подчеркивала реальность происходящего…
Наконец я, придерживая плавки, выбрался из воды. Упал в песок. Долго впитывал его тепло животом и грудью, потом перевернулся на спину. Надо мной было небо удивительной синевы и глубины. Счастьем было просто смотреть в него. Лежать вот так бесконечно и смотреть… А еще сильнее счастье разрасталось от того, что высоко надо мною парил в безоблачном просторе белый воздушный змей. Чуть заметный, крошечный как квадратная чешуйка.
Это был не случайный чей-то змей. Мне было понятно (без всякого удивления), что я не только лежу на песке, но в то же время где-то далеко, за гранью ровного, как струна, горизонта, стою на плоской нагретой крыше и держу нитку этого змея. И такое понимание — вместе с солнцем и морем — наполняло меня спокойной надежной радостью.
И все же была в радости чуть заметная трещинка. Или крошечное пятнышко.
Сперва я не обращал на это внимания. Но в конце концов щекотание тревоги сделалось заметнее. Отчего? Я мигнул. И белый малютка-змей превратился в черную точку. Я быстро сел. Оказалось, что желто-синего простора уже нет. Море исчезло, со всех сторон меня окружал горячий песок. Это что же? Сахара?
Нет, сильного страха я не испытал, но и радости не осталось. В пространстве начинали действовать какие-то иные законы. А тревога моя обрела четкое содержание: «А ведь маму-то ты все-таки обманул».
