Мне хочется рассказать об еще одном досадном происшествии. Это уже не с ребятами, а со мной с одним…

Осенью восемьдесят пятого года меня послали в Ленинград, на очередное совещание по детской литературе. Я был рад командировке. В ту пору я работал над романом «Острова и капитаны», где речь шла о кругосветной экспедиции Крузенштерна и Лисянского. В публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина, в отделе редких рукописей, мне удалось почитать многие интересные документы. Например, непубликовавшийся вариант «Путевого журнала» купца Ивана Шемелина, который был в экспедиции главным комиссионером Российско-Американской компании. А еще — дневник первого лейтенанта «Надежды» Макара Ратманова, тоже нигде полностью не печатавшийся. И на многие события стал я смотреть по-новому.

Но кроме документов, меня интересовали и другие вещи, связанные с Крузенштерном. Долгое время он был директором морского кадетского корпуса, где нынче всем известное военно-морское училище. Я знал, что в училище есть музей Крузенштерна. Кроме того, хотелось побывать в знаменитом зале кадетского корпуса — о нем я читал у нескольких морских писателей. И у Паустовского. Константин Георгиевич был в этом зале до войны, когда провожал в дальнее плавание четырехмачтовый барк «Товарищ» под командованием капитана Лухманова. Паустовский писал, будто этот зал внутри здания подвешен на якорных цепях. Я думал: узнаю наконец, правда ли это…

Созвонился с дежурным по училищу. Тот не сразу, но ответил, что вопрос согласован, я могу прийти к шестнадцати ноль-ноль, в музей меня пустят и дадут провожатого.

Явился я из минуты в минуту. Парадная дверь училища была заперта. Кнопки звонка я не нашел. Постучал по надраенной латунной оковке. Раз, другой… наконец мне отпер дверь курсант-старшина с повязкой. Я сказал, что меня должны были встретить. Старшина позвонил куда-то. Вышел капитан второго ранга, пригласил в небольшой кабинет с казенными стульями. Захотел узнать, кто я такой и что мне надо. Я снова объяснил. Он стал куда-то звонить. Задал в трубку несколько недоуменных и недовольных вопросов. Потом сообщил, что заведующая музеем о моем визите ничего не знает и никаких посетителей принимать не намерена.

— Но была же договоренность! С вашим дежурным офицером!

— Не могу знать, — сказал капитан второго ранга.

— А кто может знать?

— Тот, с кем вы говорили.

— А где он, этот офицер?

Капитан второго ранга пожал плечами. Видимо, ему было скучно. Я начал тихонько закипать.

— Но эта дама… ваша заведующая музеем, она кому-нибудь подчиняется?

— Заместителю начальника по политической части.

— Так проводите меня к нему.

— С какой стати? Да он вас и не примет.

— Почему он должен не принять писателя, который работает над книгой о Крузенштерне и специально приехал в Ленинград?

— А почему должен? — сказал капитан второго ранга. Видимо, потертый мой плащ и далеко не новая кепка не увязывались в его представлении с маститым писательским званием.

— Мне казалось, что в учреждениях, подобных вашему, должно быть больше понятия о дисциплине и офицерской этике, — сказал я и поднялся. — Честь имею, мой кавторанг…

Тот слегка изменился в лице.

— Проводите посетителя! — крикнул он мне в спину, когда я шагал через порог. Вахтенный старшина ждал за дверью. Видимо, он слышал наш разговор.

— Извините, что так вышло, — произнес он вполголоса, отпирая парадный выход.

— Господи, да вы-то здесь при чем, старшина? — в сердцах сказал я.

Через дорогу я дошел до памятника Крузенштерну. Памятник был в точности, как любимая статуэтка на столе капитана Липшица, только неизмеримо больше.

— Да, вот такие у вас потомки, Иван Федорович, — вздохнул я. Бронзовый Крузенштерн молчал. Но я знал: будь он живым, он устроил бы нынешним начальникам в училище ха-аррошую головомойку. Закачались бы там в зале на цепях.

Головомойку можно было устроить иным способом. Почти сразу я позвонил ленинградскому писателю Геннадию Черкашину, автору книг о бриге «Меркурий» и лейтенанте Шмидте. Тот пообещал, что немедленно позвонит начальнику ленинградской военно-морской базы.

— А он тут же выстроит этих деятелей по ранжиру!

Я сказал, что не надо. Представил, как «выстроенные по ранжиру деятели» будут сопровождать меня по музею и сквозь зубы давать пояснения.

— Наплевать! Допишу книгу и без того.

И дописал. О зале в кадетском корпусе упомянул лишь мимоходом, не так уж он был и важен для сюжета. Хуже другое — этот случай изрядно испортил впечатление от ленинградской поездки.

Ну да ладно, было и хорошее. Настроение мне улучшили несколько старых карт, которые я купил в букинистических лавках. В том числе французская карта острова Гваделупа, которую гравировал в 1802 году мастер Тардье.

А еще я купил в бывшей лавке книгопродавца Смирдина первое издание «Морского устава» Петра Великого. Редкость небывалая! Правда пришлось выложить все деньги, до рубля. Хорошо, что капитан Липшиц был в Ленинграде, в отпуске, он ссудил мне нужную сумму для обратной дороги.

Историю с «Морским уставом» я почти документально изложил в своем романе «Бронзовый мальчик», так что повторяться не буду. Кстати, роман этот появился на свет тоже благодаря старой географической карте. Эта карта полушарий, изданная в 1814 году. Правда, купил я ее не в Петербурге, не в Москве, а у себя, в Екатеринбурге. Здесь у букинистов тоже можно сделать удивительные находки.

В заключение я могу лишь повторить вслед за Паустовским:

«Любовь к картам принесла мне много знаний, а порой и радостных неожиданностей».

К августу Тюменка всегда сильно мелела. Усыхала. Кое-где она делалась такой мелкой, что можно перескочить без разбега. Воды почти всюду — по щиколотку и лишь в самых глубоких местах чуть выше колен. Русло съеживалось, осока, оказавшаяся в отдалении от воды делалась сухая, скрежетала, как жесть. Но стрекозы не покидали родную речку. Они по-прежнему шуршали над водой и травой слюдяными крыльями. Были стрекозы маленькие, с очень тонкими тельцами — в основном синие. Но изредка попадались красные и желтые. Пятнышки на прозрачных крыльях у каждой были того же цвета, что тельце…

Высоко в небе августовские норд-весты неторопливо двигали кучевые облака и шумели в верхушках тополей. А на дне лога было тихо и очень тепло.

Я часто играл в логу у обмелевшей речки.

Мой приятель Алька Головкин в начале августа уехал в деревню. Бегать каждый день к старым приятелям на улицу Герцена, где я жил раньше, было мне лень. И я играл один — в зарослях, на откосах и на берегу.

Отправляясь в лог, я надевал старенькие летние штаны, которые были у меня еще во втором классе. Теперь, когда я закончил уже четвертый, штаны стали тесноваты, зато в них удобно было бродить по Тюменке — строить плотины, собирать в карманы ракушки мелких речных моллюсков и пугать, бултыхая ногами, крохотных рыбешек.

Плотины я строил в самых узких местах. Меня толкала на эту работу наивная надежда: вдруг я сумею запереть Тюменку полностью. Понимал, что это — вопреки законам природы, но все-таки думал: а вдруг получится? Представлял, как вода замрет у плотины, а ниже ее русло сделается безводными усеянным всяким потонувшим мусором (вдруг найдется и что-то интересное?). Порой казалось, что я почти достиг цели. Плотина, сложенная из глыб сырой глины, вроде бы совсем останавливала течение. Но лишь на миг. Через секунду то в одном, то в другом месте упрямые струи размывали кладку, и вода устремлялась по привычному пути. Я тогда не знал выражения «Сизифов труд», но это был именно он.

И надо сказать, что был такой труд совсем не в тягость. Мне нравилось единоборство с тихой, но хитрой и упрямой речонкой. А когда оно надоедало, я надевал брошенные в траве сандалии и шел «на войну».

Вот еще зачем я надевал старые штаны — у них были «военные» лямки. С патронташами. Позапрошлым летом я пришил к лямкам брезентовое, собранные в гармошку ленты. Мучился с этой работой несколько дней и все же сделал, что хотел. Сам. В каждую складку «гармошки» можно было затолкать револьверную гильзу. В левый и правый патронташи их умещалось по тридцать штук.