– Я все понял, милорд, – ответил Том. Он не имел права говорить что-то еще, но постарался всем своим видом выразить сочувствие своему попавшему в такой тяжелый переплет господину, открывая перед ним дверь в Палату. Из-за плеча Глостера Том смог мельком заметить роскошно одетых советников, сидящих вокруг стола, увидел, как они встали, моментально прервав при появлении регента свою тихую беседу. Потом юноша захлопнул дверь. Все вместе взятое не заняло и нескольких минут. Дверь была толстой, обычного разговора из-за неё расслышать было невозможно, но Том, приложив ухо к щели, уловил вдруг какой-то скрип и грохот, как будто кто-то вскочил на ноги, опрокинув при этом кресло, потом – звук падения тяжелого тела и, наконец, яростный крик: «Предательство!» Это слово так потрясло Тома, что он распахнул дверь Палаты, вопя во все горло: «Предательство! Предательство!» – как будто предали его самого. Все лица повернулись к двери. Гастингс и Стэнли вскочили на ноги, сжимая в руках кинжалы. Как оказалось, упало кресло Стэнли. Мортон и Ротерхэм побледнели от страха. Букингем размахивал кулаками в воздухе, предчувствуя триумф. Говард был мрачен.
Но когда мимо Тома пробежали стражники, чтобы схватить Гастингса и Стэнли, Мортона и Ротерхэма, взгляд Тома остановился на лице Глостера.
– Отвезите лорда Стэнли в его апартаменты, и пусть он пребывает там, – тихо сказал Ричард капитану стражи. – Позаботьтесь, чтобы остальных троих заключили в Тауэр.
– Слушаюсь, сэр!
Стража увела арестованных, и на этом все было закончено. «Но какой ценой?» – думал Том, на всю жизнь запомнив то выражение, которое было на лице Ричарда, – не гнева, негодования или торжества, а глубокой, глубокой печали.
В тот же день, но несколькими часами позже был созван Тайный Совет, чтобы решить, что делать с заговорщиками. Гастингса осудили на смерть. Регенту даже не пришлось настаивать на этом – вина Гастингса была слишком очевидной. Трое других были приговорены к пожизненному заключению; но и этих трех пленников, увезенных в Нортгемптон, – Риверса, Грея и Вогана – тоже ждала смерть: уж слишком большую угрозу представляла их близость к королеве, чтобы оставлять их в живых.
Гастингса казнили в следующую пятницу, двадцатого июня, и в тот же день Мортон, следующий из наиболее опасных заговорщиков, был отправлен в Брекнок, где и заточен в один из замков Букингема. Ротерхэм, считавшийся слишком слабым и маловлиятельным, был освобожден, а Стэнли содержался под стражей в собственном доме. Еще Тайный Совет решил, что королева не может больше удерживать брата короля, юного герцога Йоркского, в качестве политического заложника в Вестминстере; в понедельник утром, шестнадцатого июня, его забрал оттуда архиепископ Кентерберийский и препроводил в королевские апартаменты в Тауэре, где герцог Йоркский поселился вместе с братом.
Лондон опять затих в ожидании грядущих событий и коронации, которую снова вынуждены были отложить. Впрочем, долго ждать не пришлось. Восемнадцатого собрался малый совет, после заседания которого началась страшная суета вокруг Кросби Плейс и замка Бэйнард – то и дело приезжали и уезжали люди, шли бесконечные заседания, у всех были озабоченные лица. Явно назревали какие-то события, но даже Том совершенно не понимал, что происходит, в чем и признался Генри и Маргарет, когда в очередной раз ужинал у них.
– Все держится в большом секрете, – сказал он. – Но это что-то грандиозное, что-то очень важное.
– Но что же это? – с любопытством спросила Маргарет. – Очередной заговор?
– Нет. Не думаю, – с сомнением в голосе ответил Том. – Регент не выглядит сердитым или недовольным, он просто мрачен и озабочен. До меня дошел один слух... – Юноша запнулся, потом поспешно продолжил: – Нет, пожалуй, я вам ничего говорить не буду. Если это окажется неправдой, то будет слишком уж... Нет, не обращайте внимания. Лучше я поживу спокойно, пока не узнаю все наверняка.
Этим Маргарет с Генри и пришлось удовлетвориться, как ни мучило их любопытство.
В воскресенье регент отправился на По Кросо, чтобы послушать проповедь, которую читал Ральф Шаа, брат лорд-мэра Лондона. С Ричардом была его жена; за ними следовали все видные аристократы, и еще до того, как прозвучало первое слово, Тому стало ясно, что это – не просто проповедь, а своего рода декларация о намерениях. Вокруг царила атмосфера сдержанного возбуждения, а у лорда Букингемского даже раскраснелось лицо, как у ребенка на Рождество. Он много смеялся и шутил, болтая с Глостером, пока они ехали по улицам бок о бок, Букингем – на своем красавце-гнедом, а Ричард – на своем крупном мерине по кличке Байт Суррей. Том, гарцевавший на шаг позади них на своем верном Барбари рядом с другими оруженосцами и пажами, видел, как лорд Ричард раз или два недовольно поморщился, словно считал, что сейчас не время зубоскалить. Но он, как всегда, не пытался остановить развеселившегося Букингема, легкомыслие которого было столь ненавистно Гастингсу.
По обычаю, монах огласил сначала название своей проповеди, и у Тома перехватило дыхание, когда он его услышал. «Свора незаконнорожденных не должна пустить корней». Итак, слухи были верными! Проповедник продолжил речь, восхваляя отца регента, сражавшегося и умершего за дело Йорков, а потом принялся превозносить самого регента, перечисляя его добродетели и великие деяния, а закончил тем, что назвал Глостера человеком, вполне достойным того, чтобы самому стать королем.
Затем последовала пауза, проповедник переводил дыхание, прежде чем приступить к главной части своей речи. Том взглянул на застывший профиль своего господина – лорд Ричард ни за что не хотел выдать обуревавших его сейчас чувств. Леди Анна кусала губы, и её тонкое лицо было так бледно, что выглядело почти прозрачным. Букингем казался радостным, а Говард – умиротворенным. Можно было не сомневаться: они прекрасно знали, что должно последовать дальше.
– Однако, – продолжил монах, – лишь недавно выяснилось, что не только прекрасные душевные качества и благородные поступки делают милорда Глостерского достойным английской короны, но она принадлежит ему и по закону – Божескому и человеческому.
В наступившей за этим гробовой тишине можно было слышать, как зазвенели удила чьей-то мотнувшей головой лошади и как воркуют на крыше греющиеся на солнце голуби. Букингем нервно хихикнул, поспешно скрыв смех за покашливанием, больше никто не проронил ни звука.
– Стало известно, – воскликнул монах звенящим голосом, – что когда наш покойный сюзерен Эдуард Четвертый обвенчался с леди Елизаветой Вудвилл, он был уже женат и связан брачным договором с леди Элеонорой Батлер, дочерью графа Шрусбери. Таким образом, его браке ныне здравствующей королевой недействителен, а дети, рожденные ею, являются незаконнорожденными. Следовательно, если учесть, что дети короля Эдуарда не могут наследовать ему в силу своей незаконнорожденности, а дети покойного герцога Кларенса признаны недееспособными из-за дурной крови, текшей в жилах их отца, единственным истинным наследником Йорков, а значит, и законным королем Англии может считаться только Ричард Глостерский, наш лорд-протектор.
Вот, значит, как! Теперь все становилось ясным Эдуард, этот белокурый гигант, неутомимый любовник, тайно женившийся на Елизавете Вудвилл, чтобы затащить её в свою постель, лишь повторил старый трюк, который уже опробовал на Элеоноре, когда воспылал к ней страстью, – ибо если женщина добродетельна, а мужчина хочет её, то что еще остается делать? Многие придворные проделывали подобные фокусы с брачными контрактами, чтобы обманом завлечь в свои сети целомудренных женщин. Графы и герцоги могли позволить себе отказаться потом от этих святых обязательств. Но монарх не мог. Королевские отпрыски должны быть вне подозрений – а на весь прекрасный выводок Эдуарда была теперь брошена тень. Люди медленно расходились, потихоньку перешептываясь между собой. Том заметил на многих лицах удивление, но не неверие или осуждение, на некоторых же – явное облегчение. Даже те, кто был достаточно упрям, чтобы не поверить в преподнесенную им историю, будут только счастливы, что наконец-то страна избавится от малолетнего короля – и всех вытекающих отсюда раздоров, дурного правления и кровавой борьбы за первенство Букингем сказал несколько слов Глостеру, поклонился и отбыл по своим делам. Регент с женой в сопровождении свиты в молчании отправились домой. Лица Ричарда и Анны были напряжены и суровы.
