Изрядно помогал он и потом. Именно благодаря Иоанну Васильевичу монастырь сумел сменить каменные клепала [178]на колокола, да какие. Один из них, вылитый в немецкой земле по заказу князя Александра Ивановича Воротынского, весил сто семьдесят три с половиной пуда и обошелся в триста семьдесят рублей. Другой, чуть поменьше, весил девяносто пять пудов, но тоже влетел в копеечку — триста рублей пришлось отдать за него. Да еще Иоанн одарил обитель зазвонными колоколами.

Вдобавок государь пожаловал монастырю для поминовения своих родителей всю поморскую волость Колежму, а при ней девять обж и восемь соляных варниц с угодьями и оброками, да к ним еще и остров на реке Суме, причем уже населенный, хотя и всего тремя дворами.

Дарил и потом, уже во время заседаний собора, когда обсуждался новый судебник, да размышляли, как лучше обустроить церковь. Стоило Филиппу заикнуться, что преподобный Савватий, признанный ныне одним из святых на Руси, по преданию, был похоронен при церкви Живоначальной Троицы, которая находилась в одной из деревень у реки Сороки, как Иоанн повелел подарить монастырю всю деревню вместе с рекой и со всеми оброками.

Пожалуй, года не проходило, чтобы на Соловецкую обитель не изливалась милость государя. То туда везли атласные лазоревые покровы для гробов чудотворцев, то ризы и стихарь [179]белой камки, то подризник, то орарь [180]вместе с поручами [181]и поясом, ткаными из золота и серебра с пышными мягкими кистями, то епитрахиль [182]и еще одни поручи с дробницами… [183]

«Да-а, — подумал митрополит. — Не иначе как надеется государь, что если он отпишет отцу Филиппу, то Артемию и там будет неплохо жить, — и злорадно усмехнулся про себя: — А вот дудки. Моим словом Филипп никак пренебречь не сможет, а я ему наособицу отпишу».

Но рассчитывал Иоанн не на просьбу…

Правда, это выяснилось гораздо позже, а поначалу все шло как должно. Спустя два месяца после вынесения приговора митрополита известили, что приговор собора исполнен и старца не просто отвезли в Соловецкий монастырь, но и передали с рук на руки монахам, высланным для их встречи местным игуменом.

…Южный берег Белого моря, откуда надлежало добираться до Соловецких островов, не производил на одиноких странников отрадного впечатления ни летом, ни зимой. Правда, в теплое время года низкие морские берега еще как-то были приукрашены корявыми деревцами. Пускай и малорослые, но все ж хоть что-то. Зато когда в свои права вступала истинная суровая хозяйка этих мест, тогда мрачное безлюдье и вовсе не могло навеять ничего, кроме глубокой тоски. К тому же вода в Студеном море, как его называли, до конца не замерзала даже зимой, и тяжелые свинцовые воды лишь добавляли печали.

Лишь изредка, да и то не полностью лед окружал Соловецкие острова верст на пять в округе, но постоянные приливы и отливы вкупе с сильными ветрами то и дело ломали этот лед, унося его далеко-далеко от берегов или, забавляясь, наоборот, пригоняли откуда-то с севера громадные льдины с торосами, спаивая их морозом. Они-то окончательно отрезали острова от всяческого сообщения с берегом.

К тому же светлое время здесь зачастую не превышало пары часов, да и то, можно сказать, что предрассветные сумерки, поманив человека надеждой, что сейчас наступит день, почти сразу, словно передумав, возвращались обратно, только сменив название на вечерние.

Однако, когда трое дюжих плечистых монахов приехали сюда, сопровождая четвертого, далеко не такого дородного, то, как ни удивительно, их уже ждали встречающие, прибывшие с обители на ладье.

— Игумен Филипп, едва получил весточку от митрополита, сразу повелел выезжать, — пояснил один из монахов, назвавший себя отцом Зосимой.

Вид его внушал невольное уважение приехавших — высокий богатырь с саженными плечами, а огромный тулуп, накинутый поверх рясы, — еще более глубокую зависть. Здоровенная лохматая шапка лисьего меха была надвинута низко, по самые глаза, а вся остальная часть лица пряталась за подмятым воротом. Только непослушная борода слегка высовывалась наружу.

— Одеты вы уж больно не для наших мест, — заметил отец Зосима, критически оглядывая куцые полушубки, в которые зябко кутались сопровождавшие отца Артемия. Сам старец и вовсе был одет в драное поношенное вретище [184], вызывая невольную жалость. Встречающий вразвалку прошел до ладьи, извлек оттуда еще один теплый тулуп и, вернувшись обратно, небрежно кинул его старцу:

— Надень, отче, а то не довезу я тебя до места. Нам здесь не менее двух седмиц еще ждать, пока не ветер сызнова льды в море не отбросит.

— Сколько?! — ахнул один из сопровождающих.

— Двух седмиц, — спокойно повторил отец Зосима и искренне удивился: — Да вам-то что за беда? Мне ж с ним куковать-то на берегу, а вам вон, — он указал в сторону робко выглядывавшего из-за туч солнышка, еле-еле, с огромной натугой поднявшегося над горизонтом, — на полудень [185]дорожка.

— А пораньше никак? — жалобно простонал мерзший в дороге сильнее прочих отец Онуфрий.

— Поране? — протянул Зосима и пристально посмотрел на море. — Не-е-е, никак. Подольше — это да. Такое оченно даже могет быть. Студеное море — оно вишь яко баба зловредная. Коль взбеленилось, так его ничем не утишить.

Поначалу монахи заупрямились, ссылаясь на строгий наказ митрополита, гласящий, что они должны доставить «сего искусителя и лжеца» прямиком на острова. Зосима в ответ лишь пожал плечами и кивнул на море:

— Зрите сами, что деется. Мне, конечно, пара лишних рук для гребли пригодилась бы, но в такое время возвертаться что в ладье, что вплавь — все едино. Старец ваш первым на дно кулем пойдет.

— Да и пес бы с ним, с еретиком поганым, — зло выругался отец Митрофан, который начальствовал в поездке.

— Так-то оно так, — невозмутимо пожал плечами Зосима. — Тока вместях с ним и мы туда же ухнем. Нет уж, надобно ждать. Так что, остаетесь? — и не дождавшись ответа, невозмутимо проворчал: — Что ж, воля ваша. Чем больше люду, тем ждать сподручнее — время не так долго тянется. Тока припасы — вы уж не серчайте — мне да вон бедолаге вашему и то в обрез. Так что кормитесь наособицу.

Монахи переглянулись. Красочная перспектива, нарисованная отцом Зосимой, их явно не прельщала. Холод, ветер, в кулях пяток сухарей, да три сушеных рыбины, овса для лошадей от силы ден на десять. Как ни крути — надо уезжать. Оба посмотрели на отца Митрофана. Тот продолжал колебаться. Однако холодная ночь вкупе с пронизывающим сырым ледяным ветром поубавила его решимости, а добили его слова Зосимы:

— Ежели бы ныне выехали, дак чрез те же две седмицы уже дома были бы.

— Едем, — решительно произнес отец Митрофан.

А спустя час после их отъезда отец Зосима, лукаво подмигнув старцу, вытащил откуда-то из бездонных рукавов рясы баклажку:

— Ну, вот теперь и выпить можно за встречу. Я, вишь, только одного и опасался, отец Артемий — чтоб ты меня не признал. Потому и кутался все время.

— Пост вроде, — произнес старец, внимательно вглядываясь в лицо Зосимы.

— Неужто и посейчас не признал? — удивился тот. — Али избушку позабыл? Ишь как память-то слаба стала. А зайцев-то моих трескал в скоромные дни.

— Стефан?! — просветлело лицо старца.

— Он самый, — пробасил богатырь.

— Вона как нам свидеться-то довелось, — вздохнул Артемий. — Ну и на том славно, что в тяжкий час испытанья господь хоть знакомца послал. Все легче ждать станет.