– Но, Mammamio, они же мальчишки. Они играют.

– Ах, бедная Америка! – вздохнула Донна. – Бедная пропащая Америка!

Она пошла с инспекцией по всему дому. Мария к этому подготовилась: половики и полы выметены, с мебели вытерта пыль, печи отдраены. Но тряпкой не убрать потеков с потолка; веником не смести проплешин с ковриков; мылом и водой не потревожить вездесущих детских следов: темных пятен вокруг дверных ручек, жирных мазков, внезапно возникающих тут и там; грубо выразительной детской росписи; случайных чертежей крестиков-ноликов, в которые никто никогда не выигрывал; следов ботинок по низу дверей, календарных картинок, на которых за ночь вырастали усы; башмака, убранного Марией в чулан лишь десять минут назад; носка; полотенца; ломтика хлеба с джемом в кресле-качалке.

Много часов Мария прибиралась и предупреждала – и вот ей награда. Донна Тоскана переходила из комнаты в комнату с коркой смятения на лице. Она осмотрела комнату мальчиков: постель тщательно застелена, голубое покрывало, пахшее нафталином, аккуратно ее довершает; она заметила свежеотглаженные шторы, сияющее зеркало над комодом, тряпичный коврик у постели так точно выровнен, все столь монашески безлико, а под стулом в углу – грязные трусики Артуро, запнутые туда и растянувшиеся, точно срез мальчишеского тела, распиленного напополам.

Старуха воздела руки и взвыла.

– Все впустую, – простонала она. – Ах, женщина! Ах, Америка!

– А это как сюда попало? – произнесла Мария. – Мальчики обычно такие аккуратные.

Она подняла одежку и торопливо запихала ее себе под фартук. После того как трусики исчезли, глаза Донны Тосканы примерзли к ней на целую минуту.

– Никудышная женщина. Никудышная беззащитная женщина.

Весь день продолжалось то же самое, Марию изматывал непреклонный цинизм Донны Тосканы. Мальчишки со своими монетками смылись в кондитерскую лавку. Когда они не вернулись и через час, Донна оплакала слабость родительского авторитета Марии. Когда они все-таки вернулись и вся рожица Федерико оказалась перемазанной шоколадом, Донна взвыла опять. Мальчишки просидели дома еще час, и она пожаловалась, что они чересчур шумят, поэтому Мария отправила их на улицу. Когда они ушли, она предсказала, что они наверняка умрут в этом снегу от инфлюэнцы. Мария приготовила чай. Донна поцокала языком и пришла к заключению, что тот слишком жидок. Мария терпеливо следила за стрелкой часов на плите. Через два часа, в семь, ее мать уйдет. Время остановилось, оно хромало и ползло, агонизируя.

– Ты плохо выглядишь, – сказала Донна. – Что у тебя с лицом?

Одной рукой Мария огладила волосы.

– Я прекрасно себя чувствую, – ответила она. – У нас у всех все хорошо.

– Где он? – спросила Донна. – Этот нищеброд?

– Свево на работе, Mamma mio. Он ищет себе новую работу.

– В воскресенье? – презрительно фыркнула та. – Откуда ты знаешь, что его не какая-нибудь puttana окрутила?

– Зачем ты это говоришь? Свево не такой человек.

– Мужчина, за которого ты вышла, – грубое животное. Но он женился на дуре, и поэтому, я полагаю, на чистую воду ты его теперь никогда не выведешь. Ах, Америка! Только в этой гнилой стране такое возможно.

Пока Мария готовила ужин, Донна сидела, уперев локти в стол, а подбородок – в ладони. В меню были спагетти и тефтели. Донна заставила Марию выдраить котелок для спагетти с мылом. Велела принести длинную коробку спагетти и тщательно ее осмотрела – нет ли мышей. Ледника в доме не было, и мясо хранилось в буфете на заднем крыльце. Говяжий огузок, уже перемолотый для тефтелей.

– Неси сюда, – велела Донна.

Мария положила перед ней мясо. Донна попробовала, ткнув в него кончиком пальца и облизав.

– Я так и думала, – нахмурилась она. – Протухло.

– Но этого не может быть! – воскликнула Мария. – Я его только вчера вечером купила.

– Мясник дурочку всегда обманет, – ответила Донна.

Ужин задержался на полчаса, ибо мать настояла, чтобы Мария вымыла и вытерла и без того чистые тарелки. Вернулись пацаны, голодные как волки. Донна приказала им вымыть руки и умыться, надеть чистые рубашки и галстуки. Мальчишки заворчали, а Артуро пробормотал:

– Вот сука старая, – пристегивая ненавистный галстук.

К тому времени, как все приготовились, ужин остыл. Мальчишки все равно его сожрали. Старуха ела вяло, на тарелке перед ней лежало несколько стебельков спагетти. Но даже они ее не прельщали, и она оттолкнула от себя тарелку.

– Ужин приготовлен плохо, – произнесла она. – Спагетти на вкус – как помет.

Федерико хихикнул:

– А по-моему, ничего.

– Может, тебе еще что-нибудь положить, Mamma mio?

– Нет!

После ужина она отправила Артуро на заправочную станцию вызывать себе такси по телефону. Потом уехала, ругаясь с таксистом и пытаясь сбить цену за проезд до автобусной станции с двадцати пяти центов до двадцати. Когда ее след простыл, Артуро запихал себе в рубашку подушку, завязал поверх нее фартук и стал, переваливаясь, расхаживать по дому и презрительно принюхиваться. Однако никто не смеялся. Всем было наплевать.

Ни Бандини, ни денег, ни еды. Будь Свево дома, он бы сказал:

– Запишите в долг.

Понедельник – от Бандини по-прежнему ни слуху ни духу, а тут этот счет из бакалейной лавки! Мария никак не могла о нем забыть. Как неуемный призрак, он наполнял зимние дни ужасом.

По соседству с домом Бандини располагалась бакалейная лавка мистера Крэйка. Еще в первые годы супружеской жизни Бандини открыл себе у мистера Крэйка кредит. Сначала ему удавалось расплачиваться вовремя. Но дети подрастали и ели все больше, за одним плохим годом следовал другой, и счет из лавки со свистом рос до сумасшедших цифр. С каждым годом, с самого дня женитьбы дела у Свево Бандини шли все хуже. Деньги! За пятнадцать лет брака у него накопилось столько счетов, что даже Федерико знал: уже не оставалось ни возможности, ни намерений их оплатить.

Однако счет из бакалеи его преследовал. Когда он был должен мистеру Крэйку сто долларов, то платил пятьдесят – если они у него были. Когда должен был двести, платил семьдесят пять – если были. Так происходило со всеми долгами Свево Бандини. Никакой загадки. Никаких тайных мотивов, никакого желания надуть, не заплатив. Никакой бюджет не мог их покрыть. Ни одна плановая экономика не в силах была их изменить. Все очень просто: семейство Бандини проживало больше денег, чем он зарабатывал. Он знал, что единственное спасение – в полоске удачи. Его неутомимая вера: такая удача не за горами – не позволяла дезертировать полностью и не давала ему выпустить себе мозги. Он постоянно грозился сделать и то и другое, но ни того, ни другого не делал. Мария же не знала, чем ей угрожать. Не в ее натуре.

А мистер Крэйк между тем жаловался беспрестанно. Он никогда полностью не доверял Бандини. Не живи семья Бандини по соседству, где он мог за ними присматривать, и не верь он, что в конечном итоге получит, по крайней мере, большую часть того, что причитается, он бы ни за что не продлял кредит. Он сочувствовал Марии и жалел ее той холодной жалостью, какую мелкие торговцы выказывают беднякам как классу, и с той непоколебимой апатией самозащиты, какую они являют отдельным его представителям. Господи, да ему и свои счета оплачивать надо.

Теперь же, когда счет Бандини настолько вырос – и рос скачками каждую Зиму, – он третировал Марию, даже оскорблял ее. Он знал, что сама она честна до детской невинности, но это казалось не важным, когда она приходила в лавку выпрашивать продление кредита. Как к себе домой заходит! Он тут торгует бакалеей, а не раздает ее направо и налево. Он товаром ведает, а не чувствами. Ему должны деньги. А он отпускает ей в кредит. Все его требования денег тщетны. Остается только приглядывать за ней, пока он их не получит. В таких обстоятельствах его нынешнее отношение – лучшее, на что он способен.

Марии приходилось подхлестывать себя, чтобы произнести вдохновенно-дерзкую речь, когда надо было встречаться с ним лицом к лицу каждый день. Бандини не обращал ни малейшего внимания на ее смертельный ужас перед мистером Крэйком.