— Наволочное, Наволочное… — повторяет корреспондент. — Что-то не упомню. Память стала… Знаете, все некогда, работа.

Я подаю ему газету с заметкой «На горных дорогах».

Корреспондент разглядывает снимок.

— Знаете, я рассеянный человек, — доверительно сообщает он. — Недавно дал снимок в газету с соревнования гимнастов. Написал: «Спортсмен делает стойку». А потом уже выяснилось, что он на кольцах висел, просто я карточку перевернул и получилось, как будто стойка.

Неужели рейс в Кадыр окажется напрасным?

— Тогда как раз началось строительство рудника в Аксае, — Напоминаю я. — Вы остановились у Гути и забыли там экспонометр…

— Вспомнил! — хватается за голову Сухоногов. — Ну конечно… Я провел там целый день, хотел сделать репортаж о шоферах на две полосы… «День большого тракта». Но журналистское дело такое: «зарезали» репортаж. Подождите, я пороюсь в апрельских пленках.

Он выдвигает ящики, черные пленки змеями вьются по полу, скачут. Это длится полчаса или больше.

— Услуга за услугу… Обязательно найду, подождите.

Наконец Сухоногов достает истерзанный конвертик с пленками.

Мы смотрим пленку на свет. Негативы передержаны, затемнены, и это мешает нам разглядеть лица.

— Знаете что? — предлагает корреспондент. — Давайте я сделаю контрольные отпечатки с пленки. Пойдемте в «лабораторию».

Ванная комната уставлена увеличителями и склянками. Красный фонарь выхватывает из темноты лишь руки и лица.

— Только вы проявляйте по порядку, — прошу я. — Всю пленку от начала.

В лужице проявителя происходит таинственный процесс возрождения прошлого. Шестнадцатое апреля. Снег еще лежит на горах. Пик Саб-Ола выглядывает из-за хребта. Тракт поблескивает под солнцем.

Бородатый Матвеич испуганно уставился в объектив, в руке у него путевой лист. Так, все правильно. Матвеич проезжал Наволочное утром, за час или два до того, как у диспетчерской появился Жорка.

Еще несколько шоферов. Ни Пономаря, ни Петюка среди них нет.

Жорка. Он нагнулся, осматривая колесо, и повернул лицо к фотографу. Так, видимо, попросил Сухоногов. «Улыбнитесь». Жорка улыбается. А почему бы не улыбаться? День солнечный, веселый, скоро он должен быть в Аксае, а там — обратная дорога, метеостанция у моста. Таня.

Спустившись в теплые долины, он остановится, нарвет багульника — целую охапку. Смолистый аромат фиолетового сибирского чуда вытеснит запах бензина из кабины…

«Поедем в Саяны… Знаешь, как там здорово! Горы…» Я мог быть рядом с тобой в тот день, Жорка.

На следующем снимке — две машины с будками, стоящие рядом. Лица шоферов туманно белеют за стеклом.

Крупным планом: Петюк на подножке ЗИЛа. Он гордо всматривается в белые вершины, приставив козырьком ладошку. Этот снимок был в газете.

Потом — Пономарь. Без шапки. Короткий чубчик прикрывает лоб, глаза прищурены. Плечи распирают ватник. Руки по-хозяйски уверенно лежат на руле.

Еще чьи-то лица…

— Вы уверены, что в таком порядке они и ехали через Наволочное? — еще раз спрашиваю я.

— Я снимал всех подряд для репортажа. — Сухоногов листает замусоленный блокнотик. — Вот здесь записи: «Березовский, передовик, план — сто тридцать, с восемнадцати лет водителем. Петюк, выполнение плана двести процентов. Пономаренко, план сто сорок»… Знаете, я думал, это будет великолепный репортаж, на две полосы: «День тракта», во всех подробностях…

Значит, Петюк. После Наволочного он не мог обогнать Жорку. Там узкий тракт, там встречные машины расходятся, зарываясь в щебенку.

Петюк и Пономарь должны были видеть машину Жорки под откосом.

Они скрыли это во время следствия. Значит, Петюк… Он шел следом… Там, на вираже, достаточно было легкого толчка.

Петюк.

И все-таки мне не верится. Если бы я, знал, что за Жоркой ехал Пономарь, то не колеблясь назвал бы имя преступника.

— Вы можете дать мне блокнот и пленки?

— Ну, разумеется. Я так вам обязан… Вы здорово справились с батареей…

Теперь назад в Наволочное. И пусть Петюк попробует отвертеться!

Оттепель мягко опускается на Козинск. Отчаянно носятся взбудораженные гуси.

Микроклимат. Там, за перевалом, у метеостанции, царствует холод, жестко сечет снежная крупа. «Райский у нас уголок, — вещала тетя Феня. — Арбузы, яблоки поспевают — чудо…»

Я въезжаю в «райский уголок», разбрызгивая мокрый снег.

У ворот автобазы — Дробыш, маленький механик, отдыхает на лавочке, щурится на солнце, как мартовский кот. Коротает обеденный перерыв.

— Привет, Дробыш. Петюка не видел?

— Петюка? — Механик сокрушенно мотает головой. — Да его вся автобаза разыскивает. Говорят, загулял чемпион. Машину оставил возле дома, а сам пропал где-то. А тебя Костюков тоже спрашивал, просил немедля зайти.

Главинж взволнованно расхаживает по кабинету. Капельки пота на утином носу. Нервничает.

— Садись, Михалев.

В чем ему не откажешь, Костюкову, — в вежливости. Всегда человека усадит, папироской угостит.

— Мы разобрались с покрышками, Михалев. Проверили, так сказать, твой «сигнал».

Перед главинжем на столе какие-то квитанции стопкой. Я подаюсь вперед.

— И что ж?

— Оказывается, все в порядке. Ложная тревога.

Неужели и его сумели провести за нос?!

— Видишь ли, Михалев, нашлись эти «пропавшие» покрышки. У нас ведь, сам знаешь, резина снашивается быстро. В горах-то. Особенно у тех водителей, которые ходят в большегрузные рейсы на больших скоростях. Петюк, Пономаренко, Соломкин… — Костюков щелкает костяшками на конторских счетах. — Вот и приходится преждевременно списывать резину. Посмотри акты. Все сорок покрышек, о которых ты говорил, тут.

Он подвигает стопку бумаг. Так, все правильно. Акты о списании. Подписи Петюка, Пономаря, Гири…

И впрямь — провели главинжа.

— В таком случае, что за покрышки сгорели возле «сорок шестой»?

— Старые… Я проверял: Пономаренко разрешили вывезти списанные покрышки на зимовье.

— Зачем они ему понадобились? Дров в тайге не хватает?

— Так ведь он страстный рыбак, этот Пономарь. На Казырчикс хариуса промышляет каждое лето. А из покрышек, сам понимаешь, отличные плоты получаются. Непотопляемые, легкие. И камней не боятся. Надо только камеры вставить… Ты никогда не рыбачил, Михалев?

Фирменная благодушная улыбочка вновь озаряет пухлое лицо Костюкова. Мол, поймешь, коли рыбак, маленькую человеческую слабость. Неужели Костюков мог поверить этому фантастическому вымыслу ловкого Пономаря?

Но я не собираюсь сдаваться.

— В таком случае я вместе с ребятами из «прожектора» займусь этими покрышками.

— Согласен, Михалев, давай, — говорит главинж, радуясь тому, что может переложить на кого-то груз ответственности. — Контролируйте, дело хорошее.

Да, с этим добрячком каши не сваришь. Придется действовать без его помощи. Я встаю.

— Ты порожняком прибыл из Кадыра? — спрашивает главинж.

— Порожняком.

— Давай-ка быстренько смотайся к геологам на Песью речку. Надо срочно забросить им полтонны сахара. Давай по-быстрому. Моментом. Дорогу знаешь? На восьмом километре свернешь на Хантарский зимник. И прямо дуй через Песью речку… там увидишь поселок.

Не понимаю, зачем главинжу потребовалось посылать меня на Песью речку, минуя диспетчерскую. Полтонны сахара для моего тягача не груз. Но приказ есть приказ. Надо выполнять.

До поселка Песья речка недалеко, километров двадцать по плохо укатанному, тряскому зимнику. Зимник накатали прямо по степи. К западу от Козинска горы неожиданно расступаются, и здесь, узкая и длинная, лежит ровная полоска солончаков.

Тягач, подвывая, бежит по зимнику. Снежная каша шипит под колесами, взлетает вверх. Время от времени попадаю в глубокие колеи, заполненные водой.

В кабину влетает сырой холодный воздух. Кустики карагайника, сухие, жесткие, торчат из-под снега. Кое-где пробиваются желтые стебли чия. И все — снег, снег, потемневший от тепла, ноздреватый. Справа и слева — горы.