— Да не о чем...

— Есть, участковый, есть, я, по правде, этого случая давно жду. Человек ты хороший, но еще молодой, поэтому часто несправедливость делаешь, а при твоей работе та несправедливость неисправимой может стать, — он не торопясь отвинтил колпачок фляги, наполнил его, протянул Андрею все еще дрожащей рукой. — Осторожней пей — спирт. Я почему так огорчился? Первое, конечно, что ты меня вором назвал. Какой же я вор, Андрюша? Я всю жизнь в этом лесу, я шишки гнилой для себя не вынес и другим не позволял. А вот твой районный начальник который год лося без лицензии бьет, это как? Погоди, слушай. Завмагу председатель разрешение дал на строевую сосну. Ты-то должен понимать: такое разрешение только в одно дело можно употребить, не к столу будь сказано. Значит, кому — можно, а кому осторожно?..

— Я не знал об этом! — перебил Андрей.

— Не знал! Ты все обязан знать. Сеньку, дружка своего, засадил (за дело — не спорю), Плетнева-старика вытрезвиловкой опозорил на весь колхоз, теперь меня вот выследил, а про начальника — не знал! Правильно, такие всегда из мутной воды сухие выходят. Я не обиделся, когда на петров, что ли, день ты меня, буйного, из клуба вывел, а за других мне обидно. Погоди, дай сказать, — Леший выпил, провел ладонью по рту, — ты бы вот об чем подумал. Когда ты по селу мальцом бегал, все тебя любили, а как участковым стал, так еще и уважать начали, но что я приметил, — он для убедительности поднял палец, посмотрел на него, будто проверял, правильно ли говорит и нужно ли это сказать, — приметил, что любят-то тебя уже не все. Ты непримиримостью своей людей отталкиваешь, без разбора судишь каждого. Скольких ты хороших мужиков на срамную доску повесил, опозорил. Может, оно и хорошо вы придумали эту доску для пьяниц, но и здесь мера должна быть. Не каждый пьяница — горький, а ошибиться может каждый, срыв у любого случается. И уж если решили кого пристыдить, с умом это делайте, не рвите человека с корнем. Карточку на вашу доску можно и с паспорта взять — чтоб в пиджаке и при галстуке, а не выставлять человека в пьяном безобразии, в скотском обличье, когда он в канаве валяется, чтоб за ним потом сопливые пацаны бегали и дразнились. Это жестокость к нему проявляется, а от нее лучше никто еще не стал.

Леший говорил медленно, подолгу замолкал в тяжелом раздумье, перекладывал в догорающем костре головешки, подгребая в кучку красные живые угли. Андрей слушал, не возражая, не перебивая его, чувствуя — хоть и прав в чем-то егерь, но, чем больше он говорит, тем сильнее в нем, Андрее, нарастает сопротивление, поднимается какая-то упрямая строптивость. В этих вроде верных и человечных словах было что-то очень неправильное, такое, на что сразу не найдешь возражения, что ответными словами не опровергнешь.

Леший встал, выдернул из пенька нож и вновь взялся за прерванное дело. Андрей не шевельнулся, только переложил на колено планшет.

— Или вот Ванюшку Кочкина взять — вот за кого душа болит. Помнишь, как его ребята по твоему совету на кино засняли и в клубе то кино показывали, помнишь такой факт? С того дня как потерял себя Ванюшка. А какой парень был — и на работу и погулять молодец. А теперь? Ты его хоть раз после этого веселым видел?

— А пьяным его кто-нибудь с того дня видел? — с вызовом спросил Андрей. — Он себя раньше потерял, когда до поросячьего визга напивался.

— Чудной ты парень стал, не в свое лезешь. И я твой протокол гадский не подпишу. Правда на моей стороне, и я за нее отвечу.

— Ну, давай, Лукьяныч, вали, круши все, что на пути попадет. Подавай, егерь, пример. Стреляй так, чтоб детям и внукам ни перышка, ни шерстинки не оставить!

Леший, не выпрямляясь, резко обернулся, будто Андрей неожиданно ударил по больному. В его позе, в лице и даже в голосе появилось что-то непреклонное, сильное и злое. Видно, решил для себя главное — теперь не отступится.

— Чьим таким детям-внукам? Моим? Или начальника твоего пузатого? Чтоб они добивали дичину? Нет уж, участковый. Я на этой земле родился, все в ней мое — и слезы, и пот, и кровь! Моя она, и все, что по ней бегает, что растет, — все мое! Сам все возьму, доберу остаточки! Ты только не мешайся!

— Не допущу, — твердо сказал Андрей, — не будет так.

Леший выпрямился, заслонил, казалось, собой весь лес, протянул к Андрею руку с ножом:

— Мы, знаешь небось, с твоим отцом замерзали вместе тут, неподалеку, до войны еще. Это я его тогда от смерти выручил, двенадцать верст на себе по голому снегу волочил, валенцы свои ему на руки насунул, чтоб не отморозил, а сам потом себе черные пальцы на ноге, чтоб вовсе не погибнуть, бритвой отхватил, хромым навсегда остался. Что же ты хочешь, Сергеич, чтобы я пожалел теперь, что друга своего от гибели спас, что ты потом на свет от него народился?

— Тихо, — привстал Андрей, прислушиваясь к близкому уже, хорошо различимому среди шума листвы стуку телеги. — К тебе едет? Кто?

И увидел егерь, что не смутил он молодого милиционера своими словами, что тот хотя и слушал его внимательно, но не поколебался, выходит, в своей правоте, да и слушал-то, значит, не потому, что сомневался. Понял егерь: окончен разговор и каждый приступает к своему делу, к своим обязанностям, каждому теперь — своя доля, свой ответ. Набычившись, отвернувшись, Леший хмуро бросил:

— Вовка это, Шпингалет.

— Нашел себе дружка, Федор Лукьяныч? Что же не по себе-то выбирал? Андрей встал, сложив за спиной руки, прислонился к дереву. — Ну, встречай подельщика.

Вовка Шпингалет дурацкую кличку свою с собой привез. Видно, как прозвали его там, за проволокой, так она и здесь чудом проявилась. Был он собой мелкий, но жилистый, и на вид — шпана шпаной, срисовал с кого-то себе облик, а может, в кино подсмотрел: челочка до глаз, сапоги в складочках, кепочка в обтяжку и зуб золотой. Натворить еще ничего не успел, но все время ходил по краешку. Андрей его сразу и крепко прижал, не спускал с него глаз. Оба они хорошо знали, что не миновать им серьезной встречи. Вот и встретились...

Шум становился громче: видно, Вовка дороги не выбирал и о конспирации не заботился. Он пел во все горло, гнал лошадь и наконец появился на краю вырубки. Заметно хмельной, стоя в телеге, размахивал над головой своей кепочкой. Вид участкового его не смутил, похоже, что Шпингалет даже обрадовался.

— Сейчас я получу искреннее удовольствие! — заорал он, спрыгивая с телеги и вытаскивая из нее лопату. — Ну-ка, Федя, придержи его, чтоб не убег.

Андрей удивленно, но спокойно смотрел на него. Он не понимал такой веселой, легкой наглости, не понимал, что он один и безоружен, а их — двое и он им мешает. Он все так же стоял, прислонившись к дерезу, и так же держал руки за спиной.

Шпингалет подбежал, перехватил лопату и со словами: «Не правда ли, чудесный день?» — ударил Андрея ногой в живот. Андрей всхлипнул, согнулся, и что-то очень тяжелое обрушилось на него...

Очнулся Андрей оттого, что будто кто-то мягко, но настойчиво поталкивает его в плечо и от этого очень больно голове. Он открыл глаза перед ним медленно двигалась полоска кустов, мелькали желтые головки цветов, качалась трава, и тогда он понял, что лежит в телеге, под головой — свернутая телогрейка Лешего. Сам егерь сидит впереди, покачивается его широкая спина, ветерок шевелит длинные седые волосы.

Андрей попытался подняться на руках. Леший обернулся:

— Ну, как ты, Андрюша? Темень шибко болит? Вот ведь какая служба у тебя нерадостная.

Андрей старался держать голову неподвижно, чтобы не было так больно, говорил одними губами.

— А Шпингалет где?

— Там же и валяется небось. Не убегет. Так я и позволил, чтоб всякий дерьма кусок наших, синереченских, бил...

Андрей постарался понять, что такое очень важное он должен сделать сейчас же, пока не уснул — в сон клонило неумолимо, жестоко. Вспомнил.

— Лукьяныч, сумка моя там осталась? Не видал?

Егерь пошевелился, запустил руку под зад, вытащил планшетку: