Этому брошенному мальчику она объясняла зачем-то, что очень сильно его любила.

Ему, который не носил имени своего отца, потому что так решила мать.

Ему, который будто завороженный слушал, как посторонний человек в военной форме играет на гармонике.

Ему, который остался плотью от плоти и единственным свидетельством, что Аньес была, пусть сам обречен не помнить ее.

Эти грустные женские строки вызовут слишком сильное жжение в его груди. Ровно там, где в тело вошел осколок. Он будет растирать шрам и что-то рассказывать Мадлен, которая не захочет отпускать его в Индокитай, будучи уверенной, что он сошел с ума, а ему нужно, необходимо будет объяснить все дальнейшее, что скоро случится, и что ей придется понять.

Может быть, она даже сумела бы. Ведь это так просто — на его совести долг. Две тысячи солдат убитыми и ранеными, а он привык отдавать долги. Он привык и ни черта не хотел меняться, потому что за жизнь обязательно надо платить, это самый нетленный и непреложный ее закон.

Однако когда в последний день своего затянувшегося отпуска Лионец отправится в Ренн, чтобы отдать письмо Аньес мадам Прево и сказать, что с ее дочерью все будет хорошо, единственное возможное для него решение придет к нему на пороге знакомой тысячу лет квартиры, едва Женевьева откроет дверь, и на ее руках он увидит маленького мальчика, от которого сам не сможет уже оторваться.

Пусть хоть так. Пусть.

И пусть обо всем этом совсем не думалось в ту минуту, когда он сидел в фургоне, прижавшись ладонями к стеклу, и глядел, как Аньес уходит от него твердым шагом, каким ей пришлось научиться ступать по земле.

8 мая 1954 года, Женева

— Господин де Тассиньи, скорее! — услышал Антуан, поднимая голову от газеты, которую имел привычку читать за завтраком, сколько бы его ни ругала за это супруга, считавшая утренний прием пищи — наиважнейшим, а аппетит возведя в ранг святыни. Может, оттого он и набрал лишних килограммов, что при жене все же иногда старался соответствовать ее правилам.

Впрочем, в своих поездках по делам государственным, кои случались куда чаще, чем ему самому бы хотелось, Антуан де Тассиньи позволял себе возвращаться к старому и не только относительно газет. Сейчас в Женеве писали о Корее и Вьетнаме, списков погибших не публиковали, но и без того хватало тревог. Новости доходили с опозданием, и многое он узнавал раньше, чем о том писалось в периодических изданиях.

— Господин де Тассиньи, вас к телефону, скорее же, — снова донеслось до него, и в гостиную влетел его секретарь. Они занимали здесь большие апартаменты, с кабинетом, несколькими спальнями и настоящей гостиной. Ужинал муж государственный в гостиничном ресторане, завтракал — в номере. До обедов у него не доходило, дни он проводил во Дворце наций[1].

Торопливо отерев салфеткой уголки рта, он хрипло выдохнул:

— Форт Изабель?

— Оставлен.

— Что?!

Де Тассиньи вскочил со своего места и бросился в кабинет, куда был проведен телефон. Он торчал здесь с апреля, и аппарат изрядно его выручал, поскольку он безбожно висел на проводе с супругой и вернувшимся на несколько дней из Алжира сыном. Счета, конечно, выходили астрономическими.

В трубке на том конце ему подтвердили сказанное секретарем. Форт Изабель оставлен. Де Тассиньи в замешательстве растер лицо, пытаясь осознать полученную сейчас информацию, и переспросил:

— Вы понимаете, что это значит? Как он может быть оставлен? Вчера де Кастри капитулировал! Его гарнизон в плену!

— Форт Изабель был отрезан и приказу о капитуляции не подчинился. Сегодня ночью полковник Юбер рапортовал о выводе гарнизона. Сейчас связь с ними потеряна.

— Это означает… что они попытаются выйти в расположение французской армии?

— Если только прорвут окружение.

— Господи Боже…

Антуан замолчал, глядя прямо перед собой и почти ничего не видя. Напротив же была замысловатая картина на стене. Возможно, что подлинник. Черт его знает. Однако сейчас она превратилась в яркую кляксу, но Антуан за столько дней и не вспомнил бы, что там изображено. Возможно, и правда разноцветные пятна краски.

Он сжал трубку крепче. О судьбе остальных не справлялся. Остальные еще вчера оказались в плену, и их дальнейшая судьба более или менее ясна, пусть и печальна. Оставался лишь гарнизон в форте Изабель, которым командовал полковник Юбер.

И Юбер решился на прорыв.

— Держите меня в курсе, пожалуйста, — охрипшим голосом попросил Антуан. — Через час я буду во Дворце наций, но в любое время… слышите, в любое…

— Разумеется, господин де Тассиньи, но я не думаю, что это как-то сможет повлиять на ход переговоров.

— Это нужно знать мне лично, — отрезал Антуан, после чего завершил разговор.

Сердце колотилось несколько сильнее, чем при физических нагрузках, но оно не беспокоило его. Еще несколько минут он простоял, вцепившись руками в спинку стула, потом грохнул им о пол и вышел из кабинета. Завтрак был безнадежно испорчен.

Да и день, в сущности, тоже. И не только день.

Разгромное поражение под Дьенбьенфу вчера увенчалось окончательной капитуляцией и осложняло и без того невыносимо тяжелые переговоры. Нынче в Женеве ожидали прибытия Хо Ши Мина. Возможно, он уже здесь. Возможно, им и французской делегации предстоит посмотреть в глаза друг другу именно теперь, сегодня.

Возможно все… но за ночь картина изменилась. За ночь полковник Юбер и его люди вышли из форта Изабель. И это означало одно — дух армии не сломлен, деморализация — лишь частична. Солдаты готовы идти за тем, кто их позовет, пусть и на верную гибель. И если об этом… если правильно об этом говорить, если правильно осветить в прессе, если делать на этом акцент… то, возможно еще и то, что они чего-нибудь добьются. В конце концов, все решает маленький человек.

Кто-то ложится на рельсы, чтобы не пропустить состав, груз которого спасет жизнь соседа, отправившегося на войну, а кто-то не жалеет этой самой единственной жизни, чтобы не было вывешено белого флага. Над фортом Изабель позорному знамени реять не позволил Анри Юбер, чем бы ни закончилась его авантюра.

Надо же! Драчун несчастный!

Этот человек родом из Лиона, который три года назад доставил ему немало хлопот, день за днем вызывал у де Тассиньи чувство гордости за их дружбу. Ему были известны обстоятельства отъезда тогда еще подполковника Юбера в Индокитай, пусть они никогда и не говорили об этом вслух, но всегда подразумевалось, что оба знают. Он понимал, почему тот так рвался поскорее покинуть страну и почему прибегнул к его, Антуана, помощи. Вопрос должен был решаться иначе, чем через обязательную медкомиссию, которой Анри не прошел бы. И медлить с этим тоже было нельзя. Через несколько недель после отъезда подполковника служба контрразведки заинтересовалась его персоной в связи с одной особой, которую они разыскивали. И ее имени Антуан и Анри тоже никогда не называли. Это хорошо, что он к тому времени уже воевал.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Все просчитал, чертяга. Все предусмотрел.

Быть — подальше. Биться до последней капли крови.

Купить новую жизнь ценой старой.

Разумеется, его можно было задержать уже в Тонкине при большом желании, если так уж требовалось допросить, но де Тассиньи применил свое влияние, чтоб и этого не случилось. Оказалось несложно, у Юбера была безупречная репутация, его хорошо помнили в командовании, за него могли поручиться. Лишь пара слов нужных людям, и дело заглохло само собой.

Но кто же мог подумать, что этот сумасшедший и уставший от войны человек в последнюю ночь изменит для них все? Хотя бы на сегодня. Хотя бы на сейчас.

Весь мир помнил 8 мая 1954 года как день, когда Франция проснулась проигравшей эту войну. Весь мир знал, что впереди лишь борьба Французского союза за то, чтобы уйти с наименьшими потерями с вьетнамской земли. Будущее ярко продемонстрировало, что с наименьшими — не удалось. Франция оставит Индокитай. Из одиннадцати тысяч военнопленных французов домой вернутся лишь чуть более трех тысяч. Их погонят через горы и джунгли на семьсот километров в сторону китайской границы, и тех, кто не сможет идти, бросят умирать у дороги. Условия лагерей добьют выживших. Смертность от голода и болезней среди них составит семьдесят процентов. Репатриация затянется на несколько бесконечно долгих месяцев.