— Черт бы вас подрал, что вы с ней сделали!

— Несколько дней в джунглях и кого посильнее согнут, — услышала она Ван Тая. — А мы шли почти две недели. И она — женщина. У нас мужчины дохнут.

— Твою мать… Аньес! Вы узнаете меня?

— Разумеется узнаю, не стоит так ругаться, — впервые за долгое время издала она нормальные человеческие звуки, и сама удивилась тому, что, оказывается, не разучилась говорить. Еще больше она удивилась, что и правда понимала, кто перед ней. Это и озвучила немного более неуверенно, чем ей самой бы хотелось: — «Руру Ксавье», тринадцать пиастров до форта.

Злое и озадаченное выражение на его лице сменилось некоторым облегчением. Кажется, он даже просиял, если так можно было сказать лишь об одних внезапно сверкнувших глазах. Губы при этом не дрогнули, но поменялась интонация. Будто бы он протолкнул ком, мешавший ему дышать, и выпустил воздух из легких.

— А у вас пятьдесят пять и надо искать чертову сдачу! Ван Тай, — ее «таксист», теперь в этом сомнения не было, обернулся к вьетнамцу, — оставьте нас.

— Я думаю, Ксавье, надо бы, чтоб вы хорошенько ее допросили, — проворчал тот. — Как она там оказалась и почему…

— Оставьте нас, я сам с ней поговорю, — снова рассердился таксист. И после этого вьетнамец ретировался. Они остались одни. Аньес медленно поднялась с пола, чувствуя себя куда хуже, чем могла бы, если бы ей дали поспать. Хоть немного поспать после всех этих безумных дней.

— Я не думала, что мне еще когда доведется увидеть соотечественника, — мрачно хохотнула она, пытаясь поправить волосы, которые не знали расчески уже слишком давно. Стоило подстричься, это могло бы все значительно упростить.

— А я и не ваш соотечественник, — рассмеялся Ксавье.

— Вот как? — ее бровь изогнулась. — Тогда мои комплименты вашей речи.

— Не стоит. Я провел во Франции почти все детство. Как вы чувствуете себя?

— Не знаю. У нас было задание, мы летели в Тхайнгуен. А потом пришлось сесть, и все остальное вышло… как вышло. Все это случайность и не по моей вине.

— Вас никто и не винит, де Брольи, — прервал ее Ксавье. — Я всего лишь спросил, как вы чувствуете себя? Вас сильно потрепали?

— Могло быть хуже. Вы не знаете, что случилось с остальными?

— Не имею ни малейшего представления. Мне сообщили о том, что в плен попала женщина, которая знала пароль, и название деревни, куда ее увели. Я спешил как мог. Любите же вы попадать в странные истории, де Брольи.

— Да, у меня это от рождения. Однажды я подарила собственный воротник из фламандского кружева девочке, с которой училась в школе. Ее родители работали на консервном заводе и не могли себе позволить никакого кружева вообще. Мать не оценила порыв моей души.

— Не успокоитесь, пока не совершите подвиг? — Ксавье снова смеялся. — Если вы можете шутить, значит, все в порядке?

Ни минуты она не была в порядке. Но разве же об этом скажешь? Как вообще говорить о той стихии, что прошлась внутри нее за последнее время вследствие пережитого. Сколько еще дней и ночей понадобится, чтобы улеглось? Может ли улечься? Как вообще жить со всем этим?

— Все хорошо, — улыбнулась Аньес. — Если бы мне вернули мою камеру, было бы совсем замечательно.

— Она цела?

— Я надеюсь, да. Кто-то из… из них, — она мотнула головой к двери, — забрал, но я не думаю, что уничтожили.

— Я узнаю. Если найду — вам ее отдадут, обещаю. Что-нибудь еще?

— Я мечтаю о нормальной кровати и сигаретах.

— А узнать, что мы будем с вами дальше делать, вы не мечтаете?

— Сейчас? — Аньес несколько секунд смотрела на своего таксиста, будто бы ожидая ответа. Но он молчал. Как два зеркала, глядящих друг на друга. Тогда она пожала плечами и произнесла, теперь уже полностью контролируя голос: — Сейчас я понимаю, что уцелела, и очень хочу отоспаться. К черту дальше. Это будет потом. Вы ведь все равно придумаете способ вернуть меня, да?

— Придумаю, де Брольи. Вы влипаете, а я придумываю. Этак и будем резвиться.

Требул, Франция, то же время

Человек не может победить стихию. Да и надо ли это?

Через океаны строить мосты, подчинять себе огонь, подниматься в небо, ступать на неизведанные камни. Бывает подчас, что и себя не одолеешь, какой, к чертям, ветер?

Уж не тот ли, что взметнул над водой воздушного змея, не удержанного рукой мальчишки, резвившегося на пляже? Или что смахнул с головы тетушки Берты шляпку? Дувший с Атлантики и с капризной злостью разбивающий волны в пену о скалу с маяком. Он походил на обиженную женщину, а с такой, как известно не сладить. Юбер и не пытался — все, что возможно, это хотя бы вовремя укрыться.

— Идемте в дом, а не то вас смоет! — прокричал он, подхватывая покатившийся по земле аккуратненький соломенный головной убор, в котором мадам Берта Кейранн преодолела путь от Лиона до Дуарнене, куда приехала, несомненно, ужасаться и причитать.

Но прыти у нее, похоже, все-таки поубавилось. Она лишь задумчиво разглядывала место, куда угодила и, кажется, вконец перестала понимать что бы то ни было. Юбер отдал ей шляпку и довольно мягко сказал:

— Дело к шторму движется. Здесь почему-то всегда шторм, когда я приезжаю.

— И поэтому ты променял наш Лион на это захолустье. Я бы еще поняла, если бы ты купил дом в Париже…

— Я не настолько неразборчив в связях, чтобы старость коротать среди всякого сброда, — рассмеялся Анри. — Идемте. Давайте считать, что я внял вашему возмущению и глубоко раскаиваюсь.

— Да уж, так мне будет значительно легче, — пробурчала напоследок тетушка Берта и оглянулась назад, к маяку, к рушащейся год от года башне, которая сейчас выглядела как-то по-особому, как будто была входом в другой мир. Ловила на себя рассеянные лучи, прорывающиеся от заката, и резко контрастировала и с темным небом, и с почти черным океаном, стенающим у ее ног и иногда в своем гневе достигавшим почти ее вершины. Жуткое зрелище и прекрасное. У почтенной дамы даже рот раскрылся от благоговейного трепета, который не мог не охватить все существо.

— Это слишком красиво, чтобы на самом деле существовало, — выдала она последним залпом, захлебнувшемся во внезапно сорвавшемся летнем ливне, а Юбер вдруг подумал, может ли это место быть добрым к нему? Еще мгновение, и они с мадам Кейранн вымокнут до нитки. Потому он схватил тетушку за руку и что было духу помчался к ферме.

Когда они оказались за дверью дома, стащил с себя кепи и улыбнулся, отряхиваясь. Тетушка Берта же с достоинством королевы оглядывалась по сторонам и все больше поджимала губы.

— Они оставили обстановку? — удивилась она.

— Кое-что оставили, — отозвался Юбер. — Возможно то, что не смогли продать. Да и что мне надо-то?

— Тебе? — она вскинула брови. — Тебе, пожалуй, только и надо, что довести меня до седины, но вряд ли у тебя получится. Если уж я раньше не поседела, то сейчас — с чего бы?

Под этим «раньше» понималось довольно многое, но Лионец не стал уточнять, что именно в этот самый момент. Семейство Юберов стерли с лица земли, кроме Анри, которому повезло выжить лишь потому, что в это время он торчал в шталаге. Женщинам же Кейранн пришлось тоже несладко. Даже не так. Горечи в их жизни было столько, что просто удивительно, как они все еще жили и радовались чему-то. Иногда Юбер думал, что и десятой части не перенес того, через что прошли тетушка Берта и Мадлен.

— И как тебя так занесло на самый край земли, — тяжело вздохнула она и направилась коридором по комнатам.

От былой роскоши этого дома мало что осталось. Юбер был здесь всего один раз, но того хватило, чтобы понять, насколько все, к чему он привык, отличалось от того, как жили хозяева Тур-тана. Со стен исчезли картины и массивные зеркала в чудесных рамах. Заметно опустела библиотека. Не было фарфоровой посуды и серебряных приборов в столовой. Антикварные предметы мебели тоже увезли. И граммофон с множеством пластинок. И пианино. Как и в лионском доме своей семьи, пианино он не нашел. Почему все всегда избавляются от пианино, кроме Эскриба?!