То, что двенадцатилетнему ребенку пришлось молча нести такую ношу, привело меня в ужас. И, что страшнее всего, этим ребенком был мой собственный сын. Я с состраданием посмотрела на него, но на лице у него застыло выражение, исполненное вины и сожаления, ему с трудом дались следующие слова.

– Я не мог допустить, чтобы моя семья пострадала в такие трудные времена. И потому я никому ничего не сказал. Мишель тоже.

Он замолчал, и я увидела, как на лбу у него выступили капельки пота.

– Затем милорд начал требовать, чтобы я прикасался к его члену руками.

Я вскрикнула и перекрестилась.

– Де Силлэ и Де Брикевилль уже давно это делали, но вскоре милорду стало мало их знаков внимания – они довольно быстро ему надоели. Сначала я сопротивлялся, но в конце концов был вынужден подчиниться. А потом он стал требовать большего.

Я сжала руки и застонала.

– О, какая греховная мерзость, какое горе…

Он дрожал, его лицо исказила гримаса боли, которую причинили ему воспоминания. По его глазам я видела, что он еще не все мне сказал, но тяжесть признания была такова, что у него не осталось сил говорить дальше.

– И тогда я стал изо всех сил его избегать, – проговорил он.

Образ моего сына Жана, двенадцатилетнего мальчика, появился перед моим мысленным взором. Тогда я заметила, что он изменился. Иногда он мрачнел прямо у нас на глазах, но, когда я поделилась своим беспокойством с Этьеном, он заверил меня, что для мальчика его возраста нормально избегать нас и страдать от смены настроения. «Насколько я помню, я и сам таким был. Моя мама тоже переживала».

«Но он избегает своих друзей», – сказала я мужу. «Не волнуйся, – ответил он мне, – и, ради Бога, Жильметта, не пытайся привязать его к своей юбке. Он должен стать мужчиной».

Будь у меня в тот момент в руках хлыст, я бы исхлестала себя, такой стыд я испытала из-за того, что не справилась со своими обязанностями. Я должна была быть защитницей сына, но не сумела оградить его от потери невинности.

А потом я бы обратила этот хлыст против Жиля де Ре, и будь проклят Жан де Краон.

Усталость, потрясение и ужас охватили меня, еще более невыносимые от ненависти к себе, позволившей этому случиться. Но когда значение того, что сказал мне сын, проникло в мое сознание и сердце, я испытала другое чувство; моя ненависть нашла другой, более подходящий объект. Еще никогда в жизни я не знала такой ярости, и большая ее часть была направлена на того, кто ее заслужил, – на Жиля де Ре.

Я не стала тратить время на то, чтобы надеть синее платье, которое мне дала мадам ле Барбье; я больше не видела необходимости изображать из себя обычную женщину, а не аббатису, коей стала и до конца жизни буду оставаться. Я поднялась по лестнице в комнату, в которой Жиль де Ре ждал неминуемой казни. Мне было уже все равно, напуган он или одинок в свои последние дни, более того, я хотела, чтобы он страдал.

Мне было мало того, что он признался в преступлениях, которые совершил взрослым мужчиной. Я хотела услышать от него подробности его детских поступков. Ни разу с тех пор, как я отправилась на «рынок» в то утро, чтобы поговорить с мадам ле Барбье, я не чувствовала такого спокойствия, такой твердости и уверенности в том, что должно произойти. Пришло время признаний, время облегчить душу. Жиль де Ре сделал это под угрозой пыток, а вовсе не потому, что добровольно решил открыть свои тайны, как было записано в документах. Мир никогда не узнает истинных глубин его трусости. Жан рассказал мне свои секреты, движимый сыновней любовью, той же любовью, что заставила его защищать интересы отца, ценой собственного благополучия – а ведь он тогда был еще ребенком. Он понимал, что я не должна предстать перед Создателем, когда придет мое время, окутанная облаком лжи.

Я лишь краем сознания отметила, что стражники со мной поздоровались. Они знали, что я никак не могу угрожать безопасности их пленника. У них не было оснований подозревать, что у меня может оказаться спрятанное оружие, как у других посетителей. И потому один из них постучал копьем в пол три раза и ушел.

Жиль де Ре вышел из внутренних покоев, услышав стук.

Огромным усилием воли я заставила себя сохранять невозмутимость.

– Милорд, – поздоровалась я.

– А, матушка, ваш голос для меня точно божественная песня. Теперь я наслаждаюсь каждым звуком, словно ему суждено стать для меня последним, – ответил он.

– Это мудро.

– Ваш голос я услышал первым в своей жизни и буду рад, если он станет последним.

Так и будет. Мне стоило огромного труда не вытащить из рукава кинжал с украшенной жемчугом рукоятью и не прикончить милорда на месте. Но тогда знание, которое я хотела получить, умерло бы вместе с ним, и я бы навсегда лишилась шанса обрести покой.

– Милорд, я читала ваше признание, – сказала я. – Меня радует, что вы согласились облегчить душу.

– Это было совсем не просто, – ответил он. – Смотреть в глаза судей и рассказывать о том, что я совершил… У меня чуть не разорвалось сердце.

Мое сердце окаменело, и я больше не испытывала к нему жалости.

– Вы сказали, что начали совершать свои преступления, примерно когда умер ваш дед. Я удивилась, милорд, когда это прочитала.

– Мне жаль, что вы это узнали, матушка Жильметта.

– Да, мне было очень трудно. Я постоянно думаю о том, что могла бы оказать на вас более сильное влияние, чем оказала.

– Я был молодым человеком, к тому же невероятно упрямым. Вам не следует себя винить…

– В течение всего суда я считала, что не справилась со своими обязанностями, и это стало причиной вашего дурного поведения. Но я перестала себя ругать. – Я достала из рукава баночку из-под крема.

Он посмотрел на нее, и из ребенка, пойманного на лжи, превратился в вора, которого застали со шкатулкой с драгоценностями в руках. Я видела, что он сильно смущен, но мне было этого мало.

– Я даю вам возможность еще больше облегчить вашу душу, – спокойно проговорила я.

Он посмотрел на баночку, затем поднял глаза на меня, и на лице у него появилось жесткое выражение.

– Мне больше нечего сказать, – ответил он.

– Лжец, – прошипела я и услышала в своем голосе дьявольские нотки. Жиль де Ре тоже их услышал. – Если вы сейчас мне не расскажете все, я сделаю так, что ваше положение станет еще хуже.

Он заметно напрягся, я видела, что он возмущен, несмотря на все мои угрозы. Да, сбросить этого воина с лошади не так-то просто.

– У вас нет власти, – с презрением выплюнул он. – Теперь мою судьбу будут определять судьи.

– Никакого суда и судей не было бы, если бы не я.

Он тупо уставился на меня.

– Вы несказанно удивитесь, сын мой, когда узнаете, что именно я затеяла это дело. Разумеется, я не знала, чем оно закончится. Но ваши судьи у меня в огромном долгу, потому что, если бы не мое любопытство, им не представилась бы возможность устроить для вас этот ад. Именно я отправилась поговорить с мадам ле Барбье, когда она сообщила о пропаже сына, и я побывала в Бурнёфе…

Он не мог произнести ни слова, пока я говорила. А я не смогла сдержать ликующей улыбки, когда закончила. Я не была обязана сообщать ему, что только Жан де Малеструа знал о моей роли в этом деле и что он ничего не сделает, чтобы изменить решение суда ради меня. Пусть думает, что я могу повлиять на его судьбу.

Он рыскал глазами по комнате, словно надеялся найти путь к отступлению и хотел оказаться как можно дальше от меня. Но ему негде было спрятаться; всего в нескольких шагах за дверью стояли стражники, и они не позволят ему ничего сделать.

Я протянула в его сторону баночку от крема, а когда он отвернулся, поднесла ее к самому его носу.

– Говорите, – приказала я. – Я желаю знать, что случилось с Мишелем. В подробностях.

Неожиданно он как-то весь обмяк.

– Вы же знаете, матушка, как я любил Мишеля. Я боготворил землю, по которой он ходил; он был всем, чем я сам хотел стать. Прозрачная кожа, великолепная улыбка, сияющие глаза – ангел Божий на земле! Разве я мог не желать его?