Вдруг на экране появилась надпись:

Впрочем, печальную истину открыл мне вовсе не телевизор. Подчиняясь внезапному импульсу, я выскочил из квартиры, почти забыв про диковинного гостя.

Сбежал вниз по лестнице. Двери многих квартир были открыты. Из них выглядывали ошеломленные, перепуганные люди.

Неужели — все?! Быть не может… Или действительно — все?..

На площадке первого этажа перед одной из квартир стояла очкастая дама. На лице то же самое выражение полной растерянности и недоумения. Я схватил ее за руку, потом показал на свое ухо и покачал головой.

На какой-то миг в ее глазах промелькнула тень беспокойства, но дама тут же отошла, гордо вскинув голову.

Меня осенило — надо показать ей страницу из записной книжки, где мы обменялись с Кисако репликами в письменном виде. Я протянул ей книжку и снова печально покачал головой. Она прочитала, на ее лице отразилось изумление и, как это ни странно, явное облегчение. Дама стыдливо коснулась пальцем слов, написанных Кисако: «И я!»

Я содрогнулся и хотел бежать дальше. Но тут она сама схватила меня за руку. Ее губы, кажется, пытались произнести «Подождите!»

Я остановился. Рот дамы быстро открывался и закрывался. Лицо исказилось, она истерически дернула себя за волосы. Потом, догадавшись наконец, что так ничего не получится, выхватила из моего нагрудного кармана авторучку, из внутреннего — записную книжку и, разбрызгивая чернила, поспешно написала:

«Вероятно, — написал я, — но почему — не знаю».

Прикрыв глаза, она облегченно вздохнула. В моей записной книжке появилась новая строчка:

Сунув мне в карман авторучку и записную книжку, она ретировалась в свою квартиру.

Признаться, я удивился. И, пожалуй, даже восхитился. Выходит, для подобных дамочек, поглощенных своими мизерными домашними делами, важно не что случилось, а с кем случилось. Будь то хоть черная оспа, они до смерти обрадуются, если «не только наша семья».

Но мне недолго пришлось восхищаться очкастой дамой. На меня налетела Кисако, очевидно выскочившая на лестницу вслед за мной. Глаза у нее были гневные.

Но как я — оглохший и потерявший голос — мог объяснить ей ситуацию? Напрасно я разевал рот, как задыхающаяся рыба, и шлепал губами — ты, мол, с ума сошла! Эта бабуля без моего ведома полезла ко мне во внутренний карман. И вообще что у меня может быть с этой старушенцией? Ей только внуков нянчить!..

Задыхаясь от ярости, не слыша моих слов, Кисако пулей вылетела на улицу. Я — за ней.

Солнце уже зашло. Передо мной лежал наш микрорайон, точно такой же, как всегда.

Четкие силуэты выстроившихся в одну линию прямоугольных зданий, светящиеся окна, бледно-зеленое сияние ртутных ламп, прямые улицы, дорожки для разворота машин, на западе — красные отсветы вечерней зари, на востоке — зарево неоновых огней, а в отдалении, за домами, — строящаяся шоссейная эстакада в разрезе; в свете прожектора стальной каркас, леса, высокая башня парового молота, огненные змейки проносящихся машин и автобусов и где-то совсем далеко время от времени наплывающие фонари электричек…

И все же наш микрорайон изменился.

Это был безмолвный мир. Мир без единого звука. Мир, похожий на кошмарный сон.

О, если бы исчезла эта проклятая тишина! Если бы она не висела над прекрасным вечерним пейзажем, не лежала камнем на сердце, не отдавалась отвратительным звоном в ушах!..

Я вертел головой, наклонял ее то вправо, то влево, то вперед, то назад — бесполезно. Звуки так и не появились.

В этом безмолвии было что-то зловещее, жуткое. Паровой молот, как и раньше, падал на стальную сваю, каждый раз изрыгая облако пара, но удар не сопровождался оглушительным грохотом, от которого так и хочется втянуть голову в плечи. Не было ни беспорядочного городского шума, ни унылых гудков электричек, ни шороха шин по асфальту.

Все звуки умерли.

На улице я всем своим существуя ощутил размеры постигшего страну бедствия. Да, внезапная глухота поразила не только нас с Кисако, не только обитателей нашего дома и не только наш микрорайон. Безмолвие, очевидно, распространилось далеко за его пределы.

Из всех подъездов выскакивали растерянные люди, точно так же, как я, вертели головами, озирались, бессмысленно шевелили губами, размахивали руками. И все же, несмотря на это необычное оживление, ночная жизнь постепенно угасала, словно испугавшись внезапной тишины.

Паровой молот в последний раз опустился на сваю и остановился. На освещенных прожектором лесах замерли крохотные человеческие фигурки-муравьи. Наверно, они тоже крутили головами и воздевали руки к небу… Поток автомобилей, несколько минут назад мчавшихся на полной скорости, вдруг заколыхался и стал рывками останавливаться, словно густеющая лава.

Страшный мир без единого звука!

Безусловно, любой, кто внезапно очутится в этом мире, растеряется и, охваченный тревогой, замрет хоть на секунду.

— Осторожно!

Я невольно закричал. Не мог не закричать, хоть и понимал, что никто меня не услышит.

Кисако, ослепленная ревностью — она приревновала меня к очкастой даме, вспыхнула, как порох, помчалась куда глаза глядят, а теперь, возможно, уже раскаивалась (такой уж у нее был характер, никогда я не встречал столь вспыльчивой и столь отходчивой женщины), — быстро перебегала улицу как раз в том месте, где был разворот.

В эту минуту проезжавшее мимо такси сделало крутой вираж и на большой скорости вышло на разворотную полосу. Было видно, как водитель, откинувшись назад, изо всех сил жмет на тормоза и бешено колотит по кнопке сигнала.

Разумеется, Кисако ничего не слышала — ни шума мотора, ни гудков, ни визга тормозов за спиной. Она даже не оглянулась.

Водитель до отказа выжал руль, но машина двигалась по инерции, накренившись на одни бок и чиркая по воздуху колесами. Опоздай я хоть на секунду, и передний бампер ударил бы Кисако в спину. Не знаю, как я успел одолеть пятнадцать метров, отделявших меня от Кисако, — кажется, это был гигантский прыжок… Я налетел на нее сзади и изо всех сил весом своего тела швырнул на газон.

Покатившись вместе с Кисако по траве, я краем глаза успел заметить, как машина врезалась в фонарный столб. Ужасное зрелище! Сталь ударяется о сталь, смятый капот встает дыбом, колеса еще крутятся. И — ни звука. Словно смотришь немой фильм.

Потом я увидел гневные глаза Кисако. Растрепанная, перепачканная землей, она приподнялась и, поняв, кто бросил ее на газон, влепила мне звонкую, то есть беззвучную пощечину. Но в следующее мгновение увидела разбившуюся машину, задрожала, взяла ладонями мое лицо и повернула его к себе.

Губы Кисако шевелились, я прочел: «Прости!» Беззвучно зарыдав, она обхватила мою шею и крепко прижалась ко мне щекой. Все ее лицо было в земле, как у крота. Нельзя сказать, чтобы я испытал большое удовольствие. Однако ее испуг, сдавленные рыдания и нежность явились своего рода вознаграждением за мой героический поступок.

Кто-то грубо тряс меня за плечо. Я обернулся. Таксист, красный как рак, с огромной шишкой на лбу, что-то орал. По привычке, разумеется, — ведь он сам не слышал собственного крика. Я показал на свои уши, покачал головой. Он, кажется, растерялся, поковырял в ушах и вдруг весь затрясся — прокашливался, что ли…

Но мне было уже не до таксиста. Глядя на изуродованную машину, совершенно потрясенный, я подумал: каких же размеров достигнет обрушившееся на нас несчастье, до каких пределов распространится этот… этот «феномен исчезновения звука»?

Если звуки навсегда исчезнут из мира, какое влияние окажет это на развитие общества?..

Вдруг меня охватило страшное беспокойство. Я вскочил, оторвав от себя все еще плачущую Кисако.