А на душе Алеши тоска и грусть непонятная.

И Танюша при виде задумчивости князя сама точно потускнела, померкла, с серьезным, встревоженным личиком повернулась к нему.

— Зачем у вас круг собирали? — спрашивает она, чтобы хоть чем-нибудь прервать докучное молчание.

Алеша поднял голову, встрепенулся, ожил.

— На Кучумку идем, воевать Сибирское царство, — с заметной гордостью произнес он и весь загорелся.

Таня даже рот открыла от изумления, так дика и невозможна показалась ей эта мысль.

— Да што ты! Што ты, князенька! Окстись! Что говоришь-то! Да нешто можно на Кучумку! Ваших-то капля, а евоные, что твоя саранча, — голосом, упавшим до шепота, пролепетала девушка.

— Дядя твой помощь нам даст, Татьяна Григорьевна, — пушки, пищали, да людишек каких. Да нас-то с пять ста с лишкой будет. Так нешто не одолеть!

И его глаза вспыхнули новыми горделивыми огоньками.

— Да, что ты заладил «мы», да «мы»! — вдруг неожиданно рассердилась Таня, — ты-то что это ерепенишься? Ну, пойдет вольница, а ты што…

— И я с нею пойду, Таня, — восторженно произнес Алексей.

Испуганный крик вырвался из груди девушки. Вся белая, как белые рукава ее кисейной рубахи, стояла она теперь перед ним, дрожа и волнуясь, и роняла чуть слышным от волнения голосом:

— Ты с ими?… На Кучумку… в Сибирь… на гибель… на смерть… ты, Алеша, желанненький… милый…

И, как подкошенная былинка, едва не лишаясь чувств, опустилась на скамью.

Испуганный, не менее девушки, князь обхватил ее стан рукою и, придерживая Таню, ласково прошептал:

— Желанная!… Пташечка!… Голубка моя милая!… Што ты!… Што ты, родимая? Очнись, приди в себя…

Но она только схватилась за голову и почти простонала в голос:

— Уйдешь!… Уедешь!… Не вернешься!… Стрелы у них каленые… наговорные пики у них. Нехристи они… бесермены… Убьют они тебя, убьют!…

И она разразилась глухим, судорожным рыданием.

Но странно: это рыдание, это отчаяние не смутили, не пали камнем на сердце Алексея. Напротив, его недавней непонятной тоски как не бывало.

И чем горше рыдала Таня, тем светлее и радостнее становилось у него на душе. Теперь он понял все. Понял и тоску свою, и боль, охватившую его пять минут назад в густо разросшейся чаще сада.

Ему жаль было покинуть ее, эту обычно веселую, милую, ласковую девушку, ангелом-хранителем явившуюся на его пути. Он боялся, что уедет в далекое сибирское царство, и забудет его голубоглазая Таня, выкинет из памяти своей. Незаметно и тихо подкралась к его сердцу любовь к этой красивой девушке с голубыми очами и толстой русой косой. Она плачет, горько плачет теперь. Плачет потому, что и она его любит, эта красавица Таня, и боится потерять его навсегда.

Огромная, могучая волна неземного счастья ворвалась в его душу, захватила его. Он крепче обнял девушку и заговорил, заговорил так, как никогда в жизни не говорил еще князь Алеша Серебряный-Оболенский:

— Желанная… слушай… люблю я тебя… Люблю пуще солнышка красного, пуще майского дня… Как жизнь и радость люблю… Танюша, голубка, не тоскуй, не плачь… Ведай одно — молод я, юноша годами, а горячо и сильно умеет мое сердце любить тебя… Пуще сестрички родимой люблю тебя, Татьяна Григорьевна… Так бы сейчас и кинулся к дяде твоему, Семену Аникиевичу, так бы и крикнул во весь голос: «отдай за меня крестницу, именитый купец…» Да засмеет меня дядя… Што я теперь?… Разбойницкий приемыш, дитя вольницы казацкой, сам вольный казак. Небось, похватают вольницу и меня со всеми лютой казнью казнят… Такого ль мужа тебе надо, красавица?… А то ли дело, милая, перейду с казаками за Сибирский рубеж, буду с ними во всех схватках да боях биться… Опрокинем мы Кучумку-нехристя, победим бесерменов, принесем царство сибирское к подножью трона Московского, заслужим милость народа и государя… И тогда… тогда, люба моя, с почетом и радостью встретит нас и русский народ, и дядя твой с охотой отдаст свою крестницу за ближнего человека, будущего покорителя Сибирского Юрта! — пылко заключил свою речь Алеша и смело заглянул в голубые очи своей собеседницы.

В них не было теперь слез, в этих радостно засиявших голубых очах. Все личико Тани точно преобразилось. Восторженным взглядом впилась она в лицо своего суженого, и это восторженный взор, казалось, говорил:

«Глядите, какой он у меня, сокол мой, гордость моя, голубь сизокрылый!»

И чуть слышно шепнула, сама загораясь его воодушевлением:

— Ступай, голубчик!… Ступай!… Господь с тобою!… Воюй с Кучумом, с юграми!… Сослужи народу русскому… А я… я буду здесь дожидать тебя, да Богу молиться за тебя, голубчик мой, радостный, счастье мое!…

И крепко, крепко обняла склонившуюся к ней пригожую, кудрявую голову князя…

Первое сентября 1581 года выдалось на Руси славным солнечным деньком жаркого бабьего лета. Этот день, празднование нового года [в то время новый год праздновали на Руси 1-го сентября], трудно было узнать в раннее, теплое, совсем не осеннее, сентябрьское утро. Суетня, оживление и шум царили вокруг. Сама степь, окружавшая варницы, городок и поселки, казалось, оживилась тоже. Между острогом и поселком, обращенным с приходом казаков в станицу, была собрана рать, готовая к походу, вернее ничтожная горсть смельчаков, дерзнувшая вооружиться на покорение Сибирского царства. Правда, эта горсть бесшабашно удалой дружины была вооружена на славу. Строгановы не поскупились, снабдили маленький отряд пушками, пищалями, самопалами, порохом и свинцом, дали и съестных припасов, и одежды, и холодного оружия; кроме того они дали Ермаку 300 человек литовцев и ливонцев, из пленных поселенцев, присланных сюда из Москвы, да мирных татар и югров, данников русского царя. Таким образом набралось около 840 человек воинов у Ермака Тимофеича, в том числе немало толмачей (переводчиков) и вожжей, как назывались проводники в то время. Дали Строгановы даже трех священников для выполнения православных треб в походе и в новой земле сибирской, которую так страстно жаждал покорить Ермак.

На Чусовой же реке, в нескольких переходах от поселков, отряд ждали обильные запасы, уложенные в струги и барки, на которых должны были волоком [тянуть суда на бечевах при помощи поставленных на то людей, которые идут по берегу или едут на конях, обмотав вокруг себя веревки] плыть казаки.

Солнце веселыми, жаркими лучами пригревало ратников. Топоры, кистени, чеканы и сабли так и горели, и переливались миллионами огней в его горячих лучах. Тихо реяли знамена. На каждую сотню удальцов было заготовлено по изображению святого. На знамени Ермака был крылатый архистратиг на белом коне, окруженный облаками. Престарелый священник отслужил молебен, окропил знамена и ратников святою водою, благословил на тяжелый подвиг. И вот низко поклонился по русскому обычаю хозяевам Ермак.

— Ждите либо с царством сибирским, либо с вестью о том, што погибли наши головы в честном бою, — произнес он, трижды поцеловавшись со всеми, потом лихо вскочил на коня, подведенного ему одним из казаков.

— С Богом, ребята! — бодро крикнул он.

Тихо, в благоговейном молчании двинулась рать. Стройными рядами выступали сотня за сотней…

На золотых древках и алом бархате стягов играло солнце.

— С Богом, ребятушки! Послужим православному народу русскому, да батюшке-царю! — еще раз прозвучал мощный голос Ермака, как только дружина, миновав свою станицу, вышла к побережью, держа путь к стругам, ожидавшим их на реке в нескольких десятках переходов от главного Строгановского острога.

— С Богом! — отозвалась, как один человек, вольная дружина и все глаза с радостью и надеждой впились в молодца-атамана.

— А теперь, ребятушки, грянем нашу поволжскую! — блеснув глазами крикнул Ермак.

И в тот же миг волною разлилась по степи, замирая в лесах окрестных, лихая казацкая песнь, сложенная удалыми поволжскими молодцами.

Но не в счастливый день двинулся, очевидно, со своей небольшой дружиной Ермак.