Это и были шаманы, вершители судеб не только киргизов, но и всех Сибирских народов. Их лица, испещренные рубцами, опаленные огнем, худые и коричневые, являли собою смесь чего-то таинственного и, в то же время, отталкивающе противного.
Впереди всех стоял седой старик-шаман с побелевшей от времени косицей. Но, несмотря на старость, он казался юношей со своим пронырливым и быстро бегающим взором. Целая масса камешков и блях покрывала его грудь и шею, издавая при каждом движении шамана резкий, раздражающий звук.
— Что велишь, повелитель? — почтительно склоняясь перед слепым ханом обратился он от себя и своих товарищей к Кучуму.
— Ступай за мной в мой юрт, Аксакал, и те, что пришли с тобою: Кунор-бай, Куте-бара и другие, все ступайте… Мои мертвые очи не могли зреть знамения, о котором мне сейчас рассказали, но ты должен был видеть его, Аксакал…
— Так, повелитель…
— Ступай же в юрт с помощниками своими… Пусть сам шайтан откроет тебе значение видения над рекою… И да простит мне Аллах и Магомет, пророк его, что я взываю на помощь шайтана…
И он снова сделал шаманам знак следовать за собою.
Поддерживаемый с одной стороны вельможей Карачей, с другой сыном Алеем, Кучум двинулся медленно к самой большой и просторной юрте во всем Искере. Четыре шамана и приближенные хана на почтительном расстоянии следовали за ним.
Последние уголья дотлевали на шоре, фантастически причудливым светом озаряя исковерканные рубцами и незажившими ранами лица четырех шаманов. Запах острого и пряного куренья стоял в юрте. Старик Аксакал поднял свою кобзу и, медленно водя по ней смычком, стал обходить вокруг потухающего шора. Три другие шамана следовали за ним, напевая что-то непонятное и заунывное глухими загробными голосами и изредка ударяя в бубны костлявыми, желтыми руками.
— Кайракак!… Койраком!… Алас!… Алас!… Алас!… — только и слышно было бормотанье старшего баксы.
Кучум, со скрещенными на груди руками, сидел на кошмах, крытых шкурами медведей. Молчаливая свита окружала его. Все взоры впивались со жгучим нетерпением в шаманов, которые все быстрее и быстрее обегали тлеющий шор. Все громче и резче пиликал смычок и звенели бубны. Наконец, беготня превратилась в настоящую скачку. Шаманы подпрыгивали на месте, вертелись волчками, кривлялись, с пеной у рта, дико поводя вытаращенными глазами… Бубны заливались… Смычок замолк. Теперь Аксакал далеко отшвырнул от себя звенящую кобзу на кошмы и закружился, неистово колотя в бубны… Его седая косичка и острая щетина из спиц на спине закружились тоже, придавая ему вид взъерошенного волка… Вот он выхватил из-за полы своего пестрого, полосатого кафтана нож и стал наносить им себе в грудь удар за ударом… Кровь брызнула из ран, обагрив кошмы и ковры. Аксакал в корчах упал на потухший шор… За ним следом попадали и остальные баксы… Пена, пот и кровь с их обезображенных тел полились ручьями на землю.
Вдруг, весь сведенный судорогами, поднял с горячих угольев начинавшую уже тлеть голову старший бакса… Ужас и безумие отразились на его залитом кровью лице.
— Могучий хан, слушай!… — захрипел он, дико вращая глазами. — Великие Духи через меня, верного раба твоего, открыли тайну… Погибель приходит царству Сибирскому… Проклятые кяфыры идут сюда… Они уже близко… Мое сердце чует их… О, великий хан, горе тебе и нам!… Белый волк погиб от черной собаки кяфыров… О горе!… горе!…
— Ты лжешь мне, трус!… — забывшись в бешенстве вскричал Кучум, как юноша вскакивая со своей кошмы. — Я велю сегодня же сбросить тебя в волны Иртыша, собака! Ступай к своему шайтану, вестник горя и зла!
И, выхватив стрелу из-за пояса, он, руководимый инстинктом слепого, стал метко целить в голову баксы.
Вельможи, царевичи и свита с ужасом смотрели на невиданное и неслыханное дело. Неужели Кучум решится бросить стрелу в предсказателя! Особа шамана была священна. Оскорбить шамана значило разгневать самого великого шайтана. Но никто не смел напомнить об этом хану. Кучум был страшен. Со сверкающим взором ничего не видящих глаз, с перекошенным от бешенства ртом и сведенными бровями он представлял собою полное олицетворение гнева и грозы. Стрела, направленная на шамана, готова была уже вылететь из лука, как неожиданно поднялась тяжелая кошма юрты, и царевна Ханджар быстро влетела в юрту. Ее глаза пылали как уголья, черные косы бились о спину и грудь. Бисерное украшение упало с головы и кудрявившиеся пряди черных, как смоль, волос окружили сиянием изжелта-бледное личико.
— Отец!… Отец!… Удержи руку, повелитель!… Бакса изрек истину!… Кяфыры близко!… Ужасный гонец спешит к тебе!…
И, с громким воплем опустившись на кошмы, обняла ноги Кучума.
Почти следом за нею вбежал гонец. Его одежда была в клочьях. Войлочной шапки-колпака не было на голове. Небольшая тюбетейка покрывала бритое темя. Он задыхался от волнения и бега и почти пластом упал у ног своего владыки, рядом с царевной Ханджар.
— Князь Таузак?!… — вскричала в один голос свита Кучума. — Откуда ты, князь?!…
Но Таузак молчал. Слышен был лишь хрип из его груди.
Тогда Кучум положил свою желтую, как пергамент, руку на черненькую головку Ханджар.
— Звезда и солнце моих слепых очей, принеси гонцу турсук [курдюк кумыса]. Пусть освежит ссохшиеся уста…
— Благодарю, повелитель… — простонал Таузак.
Ханджар легче козочки вскочила на ноги, выбежала в соседнее отделение юрты и в одну минуту появилась снова с мехом в руке, наполненным кобыльим молоком.
— Пей во имя пророка, — произнесла она, подавая курдюк Таузаку.
Тот жадно припал к нему губами. Потом отвел турсук и вскричал дрожащим голосом:
— Повелитель Ишимских и Воганских степей, великий хан Сибирских народов, горе нам!… Кяфыры близко… Они плывут по Тавде, государь… Скоро будут у устьев Тобола… Они могущественны и сильны, русские вои… Сам шайтан помогает им… Когда стреляют они из своих медных луков, каких нет у нас, государь, огонь выскакивает и опаляет пламенем, дым валит клубами и гремит гул далеко окрест… Стрел почти что не видно, а уязвляют они ранами и побивают насмерть… Защититься никакими разными сбруями нельзя от них, повелитель: все прорывают, все колят насквозь…
Сказал свою речь Таузак, хотел еще прибавить слово, но не смог. Усталость и пережитые муки долгого пути дали себя почувствовать гонцу. Он зашатался, приник к земле и бессильно замер у ног Кучума.
Последний как стоял, так и остался с поднятым луком и натянутой стрелой.
— Велик Аллах и Магомет, пророк его!… — произнес он внятно, воздевая руки над головою. — Во всем могучая воля Аллаха!… В Тобол вступают?… По Тавде плывут? — спросил он снова у гонца.
— На Тавде видел их, государь. В Тобол не сегодня-завтра войдут. Схватили меня, когда я высмотреть хотел их по твоему велению, — ослабевшим голосом ронял Таузак, — палили из луков своих… Железо и медь насквозь пробивали… Отпустили с тем, чтобы упредить о сдаче тебя, государь…
— Собаки!… — грозно и сильно вырвалось из груди Кучума, — не думают ли победить меня ничтожною горстью воинов своих!… Много ли насчитал ты их, Таузак?
— Поменее тысячи будет, государь… И ведет их алактай могучий… Как Аллу слушаются его поганые кяфыры…
— Менее тысячи… и ведет алактай… — усмехнулся слепой хан своими гордыми устами. — Но и у нас немало есть могучих алактаев и батырей… Их менее тысячи, а нас десятки, сотни тысяч… А что дымом и огнем палят, не страшно это… Аллах хранит правоверных… Ступай, отдохни, Таузак. К закату зайди в мою юрту, расскажешь все подробно о том, что слышал и видал… А теперь уйдите все, князья и карочи-вельможи… Пусть останутся только дети мои, Абдул-Хаир и Алей и ты, радость дней моих, луч солнца среди моей печали, царевна Ханджар, — приказал он ласково.
— И ты, Мамет-Кул, и ты останься с нами, — быстро прибавил Кучум.
Богатырь-царевич, последовавший, было, следом за остальными, остановился и, мягко ступая своими оленьими сапогами, неслышно приблизился к дяде.
— Слушай, Мамет-Кул, — произнес Кучум, почуяв его инстинктом слепого рядом с собою. — Аллах прогневался на меня и лишил возможности видеть любимую дочь-царевну, поразив слепотою очи мои. Но я не раз слыхал, как воспевали ее под звуки домбры лучшие певцы Искера… Я слыхал, что с кораллами сравнивали ее уста, с дикими розами Ишимских долин ее алые щечки, с быстрыми струями Иртыша ее черные, искрометные глаза. Ловкостью и смелостью она превзойдет всех юношей Искера. Недаром покойная ханша Сызге, мать царевны, на смертном одре предсказала ей счастливую будущность… Я дам за нею лучшие мои табуны, лучших кобылиц и курдючных овец им в придачу… Шелковых чапанов наменяю от Бухарских купцов… Завалю твою юрту тартою [гостинцы, подарки], царевич… Возьми все, дарю тебе в жены красавицу Ханджар… Но за это… за это ты, царевич, победишь мне русского алактая.
