Кроме того, индейцам надо было лущить кофейные зерна, поджаривать их и толочь. Кофейных мельниц, конечно, не было, и зерна толкли камнями. Другие индейцы тем временем залечивали потертости на боках мулов и подковывали их. Третьи чинили сбрую. Человек двенадцать кололи дрова. Несколько пеонов строили новый забор по приказанию старосты, утверждавшего, что ночью мулы повалили старый. А раз уж пеоны ставили забор, то почему бы его не укрепить и не удлинить, не то мулы, чего доброго, его снова повалят.

Лес и лианы, необходимые для постройки забора, индейцы должны были, конечно, сами приносить из джунглей, а гвоздей и пилы и в помине не было ни у кого в селении.

Когда кончились наконец эти два дня «отдыха», выяснилось, что индейцы не успели даже выстирать свои пропотевшие рубашки. Капатасы это вообще за дело не считали. На монтерии надо работать, только работать. А на стирку нечего и время тратить. Обычно рубашка снашивалась там прежде, чем ее успевали выстирать. А если кто-нибудь все же пытался взяться за стирку, появлялся надсмотрщик и говорил:

«Эй, парень, тебя наняли валить деревья, а не стирать свои вонючие рубашки! Не за это тебе деньги платят. Сейчас запишу тебе пятьдесят ударов плетью. Не беспокойся, я с тобой рассчитаюсь!»

Так у индейцев на монтериях появился обычай ночью пробираться, крадучись, к реке, чтобы выстирать рубашку тайком от надзирателя. Ведь наряду с племенами, совершенно равнодушными к грязи, у индейцев есть племена, которые по части чистоты заткнут за пояс голландских крестьянок. И индейцы из этих племен предпочитали получить пятьдесят ударов плетью, чем ходить в грязной рубашке.

В середине первого дня марша по джунглям команда подошла к озеру. Оно было небольшое, но очень красивое и дышало покоем. Вербовщики щелкнули своими бичами — это был сигнал к привалу. Индейцы сели кто куда и скинули со спин свои мешки. Многие спустились с откоса к озеру. Они помыли руки, прополоскали рот и набрали воды в свои плошки, чтобы размешать посол.

Селсо, Андреу и Сантьяго шли рядом. После ночевки на финке Ла Кондеса к ним присоединился еще и Паулино, тот самый индеец, которого другие парни считали мудрецом, потому что у него был богатый жизненный опыт. Паулино был искушен во многих житейских вопросах и стяжал среди своих соплеменников славу бывалого человека.

Вполне естественно, что эти четыре парня подружились. Все четверо обладали природным умом. Самым развитым из них был Андреу, который благодаря работе возчика, а также личным своим наклонностям ближе соприкоснулся с цивилизацией. Остальным трем не представилось подходящего случая приобщиться к культуре, да, видимо, у них и потребности в этом не было.

Андреу был самый спокойный, самый серьезный и самый миролюбивый в их компании. Селсо, Сантьяго и Паулино больше доверяли своим кулакам, чем длительным размышлениям и тщательному изучению всех обстоятельств. Андреу был, так сказать, стратегом, в то время как его три товарища — тактиками. Андреу был склонен принимать жизнь чересчур серьезно и тем самым усложнять ее. А трое остальных принимали жизнь такою, какая она есть, и старались, по возможности, сделать ее для себя приятней. Власть, которая вершила судьбами четырех друзей, как и всех остальных завербованных, была для них невидимой и неуловимой. Им трудно было представить себе, что в конечном счете жизнь их находится в прямой зависимости от воли диктатора дона Порфирио Диаса, чьи поступки, в свою очередь, определяет идея, согласно которой процветание Мексики возможно только в том случае, если предоставить капитализму полную свободу развития. Поэтому дон Порфирио Диас считал, что пеоны существуют на свете лишь для того, чтобы подчиняться и беспрекословно выполнять любые приказания властей — всех крупных и мелких диктаторов. Тех же, у кого есть иные идеи относительно прав человека, лупят плеткой, пока они не изменят своего мнения. Вздумай какой-нибудь «бунтовщик» распространять свои взгляды — его расстреляют; а начни он призывать сельскохозяйственных рабочих к восстанию — его отправят в Долину Смерти.

Если бы кому-нибудь из этих ста девяноста индейцев, которые шагали сейчас по джунглям в команде дона Габриэля, представился случай своими глазами увидеть всемогущего диктатора дона Порфирио, им бы и в голову не пришло, что этот старый, трясущийся господин и является той силой, которая гонит их на монтерии.

Завербованные индейцы, если бы их привезли в Нью-Йорк и привели в контору компании, ни за что бы не поверили, что все эти мужчины, юноши и девушки, сидящие за письменными столами, тоже часть той силы, которая гонит их в ад монтерий.

Сеньоров в портах Лагуна де Кармен и Пуэрто Альваро Обрегон — в то время он назывался Фронтера, — которые регистрировали прибывавшие из джунглей плоты и обеспечивали сортировку и погрузку стволов красного дерева на транспортные судна, — этих сеньоров индейцы тоже никогда не сочли бы той силой, которая определяет их судьбу. Ведь агенты и закупщики американской компании, торгующей деревом благородных сортов, были на свой лад приветливыми и к тому же весьма человечными господами — это явствовало хотя бы из того, что они вечно были пьяны. И если у кого-нибудь оказывалось дело к этим сеньорам, то разыскать их можно было только в кабаках, где они проводили двадцать четыре часа в сутки за игрой в домино.

Далее энганчадоры, вербовавшие людей на монтерии, не представлялись индейцам той роковой силой, от которой невозможно уйти.

Все эти люди — диктатор, его министры, директора торговой компании в Нью-Йорке, агенты в портах и энганчадоры, — казалось, в свою очередь, находились в подчинении у какой-то другой власти, которая и принуждала их совершать насилие над пеонами. Директора компании в Нью-Йорке, выглядевшие как хозяева, были всего лишь служащими с определенным месячным окладом, и их могли уволить с той же легкостью, что и стенографистку или машинистку в конторе. Границы их деятельности определялись бумажками, которые называются акциями. И те, кто хранил эти акции в своих сейфах, командовали директорами компании и приказывали им, что делать.

Даже самый умный из индейских лесорубов не мог бы разобраться в этом сложном сплетении и понять, у кого же в руках находится сила, распоряжающаяся его жизнью.

Порой вопли лесорубов из джунглей доносились и до диктатора. Он очень сердился и тотчас же назначал очередную комиссию для расследования. Но затем его отвлекали более важные дела, и он забывал справиться, отбыла ли эта комиссия в джунгли, проведено ли расследование или его приказ о назначении комиссии оказался лишь удобным предлогом, чтобы платить в течение двух месяцев повышенные оклады двенадцати чиновникам, принадлежащим к его партии (причем никто из этих чиновников и на сутки не уезжал из Мехико-Сити). Так диктатор и не узнавал, удалось ли проверить положение пеонов в джунглях или рассказы об их страданиях — опасная пропаганда, имеющая своей целью поднять народнее движение против диктатора.

Конечно, даже если бы рабочие с монтерии и знали, где находится сила, которая так безжалостно управляет их судьбами, они все равно не смогли бы ни одолеть ее, ни даже хоть сколько-нибудь пошатнуть. Ведь эта сила была неразрывно связана со всеми остальными силами и властью в стране, да и не только в стране, но и во всем мире. Ни одна компания не может существовать сама по себе. Ее могущество находится в зависимости от доброй воли и покупательной способности компаний по сбыту ценного дерева в Лондоне, Ливерпуле, Гавре, Гамбурге, Роттердаме, Генуе, Барселоне, Амстердаме, Питсбурге, Копенгагене. А эти компании, в свою очередь, зависят от тысячи деревообделочных фабрик, продукция которых через торговую агентуру доходит до самых мелких селений в самых малых странах. Первопричина тяжелого положения пеонов так тесно переплетена со всеми сферами производства и сбыта, со всей повседневной деятельностью людей, что сам господь бог не мог бы ткнуть пальцем в какого-нибудь человека и сказать: «Вот тот, в ком сосредоточена сила, определяющая судьбу рабочих на монтериях!»