Дон Аурелио Эскобар повернул его лицо к свету. Осмотрев больной зуб, он осторожно надавил пальцами на воспаленную челюсть.

– Придется обойтись без анестезии, – проговорил он.

– Почему?

– Потому что у вас абсцесс.

Алькальд посмотрел ему в лицо.

– Хорошо. – И выдавил улыбку.

Дантист никак не среагировал. Он перенес на рабочий стол кастрюльку с прокипяченными инструментами и пинцетом неторопливо извлек их из воды один за другим. Мыском ботинка пододвинул плевательницу и направился к умывальнику, чтобы вымыть руки. На алькальда он не взглянул ни разу. Тот же неотрывно на него смотрел.

Болел нижний зуб мудрости. Дантист приблизился, встал поосновательнее и положил на зуб горячие щипцы. Ощутив леденящую бездну внутри и судорогу в ногах, алькальд вцепился пальцами в подлокотники кресла, но не издал ни звука. Дантист слегка шевельнул зуб. Без злости, скорее печально, с горечью он произнес:

– Сейчас вы заплатите за двадцать убитых, лейтенант.

Алькальд услышал внутри своего черепа хруст, и слезы заполнили глаза. Он стал задыхаться, хотел вдохнуть, но не смог, пока не почувствовал, что зуба больше нет. Сквозь пелену слез он посмотрел на дантиста. Ничтожным показалось то, что он испытывал пять прошлых ночей, по сравнению с этой болью. Взмокнув, глотая воздух, алькальд расстегнул френч, наклонился над плевательницей и стал шарить по карманам в поисках платка. Дантист протянул ему чистый.

– Вытрите слезы, – сказал он.

Алькальд вытер. Пальцы его дрожали. Пока дантист мыл руки над тазом, алькальд разглядывал голубое небо за окном и вблизи – пыльную паутину с яйцами паука и мертвыми насекомыми. Дантист подошел, вытирая руки.

– Режим постельный, – произнес он, – полоскание соленой водой.

Алькальд встал, попрощался, мрачно приложил руку к козырьку и направился к двери, с трудом передвигая затекшие ноги и застегивая френч.

– Пришлите счет, – сказал он.

– Вам или в муниципалитет?

Алькальд не взглянул на дантиста. Закрыл за собой дверь и лишь тогда через металлическую сетку процедил:

– Один черт.

Дамасо вернулся с первыми петухами. Ана, его жена, беременная уже седьмой месяц, сидела, не раздеваясь, на постели и ждала его. Керосиновая лампа начинала гаснуть. Дамасо понял, что жена ждала его всю ночь, не переставала ждать ни на мгновение и даже сейчас, видя перед собой, по-прежнему ждет его. Он успокаивающе кивнул ей, но она не ответила, а испуганно уставилась на узелок из красной материи, который он принес, скривила губы, стараясь не заплакать, и задрожала. В молчаливой ярости Дамасо обеими руками схватил ее за корсаж. От него пахло перегаром.

Ана позволила поднять себя, а потом всей тяжестью упала к нему на грудь, прильнула лицом к его ярко-красной полосатой рубашке и зарыдала. Крепко обхватив мужа, она держала его до тех пор, пока наконец не успокоилась.

– Я сидела и заснула, – всхлипывая, проговорила она, – и вдруг вижу во сне – дверь открылась, и в комнату втолкнули тебя, окровавленного.

Дамасо молча высвободился из объятий жены и посадил ее на кровать, туда, где она сидела до его прихода, потом бросил узелок ей на колени и вышел помочиться. Она развязала тряпку и увидела бильярдные шары, два белых и красный, потерявшие блеск, с щербинками от ударов.

Когда Дамасо вернулся, она удивленно их рассматривала.

– Зачем они? – спросила она.

Он пожал плечами:

– Чтобы играть в бильярд.

Дамасо снова завязал шары в красную тряпку и вместе с самодельной отмычкой, карманным фонариком и ножом спрятал их на дно сундука. Ана легла, не раздеваясь, лицом к стене. Дамасо снял только брюки. Вытянувшись на постели, он курил в темноте и пытался уловить в предрассветных шорохах хоть какие-нибудь отзвуки того, что он совершил. Вдруг он сообразил, что жена не спит.

– О чем ты думаешь?

– Ни о чем, – ответила она.

От злости его голос стал еще глубже и ниже обычного. Дамасо затянулся в последний раз и загасил окурок о земляной пол.

– Другого ничего не было, – вздохнул он. – Зря проболтался целый час.

– Жаль, что тебя не пристрелили.

Дамасо вздрогнул.

– Типун тебе на язык, – пробормотал он и, постучав по краю деревянной кровати, стал шарить рукой по полу в поисках сигарет и спичек.

– Ну и осел же ты! – воскликнула она. – Хоть бы подумал, что я дожидаюсь, не сплю, и каждый раз, как услышу шум на улице, мне кажется, что это несут тебя, мертвого. – Она вздохнула и добавила: – И все из-за каких-то трех бильярдных шаров.

– В ящике стола было только двадцать пять сентаво.

– Тогда не надо было брать ничего.

– Очень уж трудно было туда влезть. – Не мог же я уйти с пустыми руками.

– Ну, взял бы что-нибудь другое.

– Другого ничего не было.

– Нигде не встретишь столько разных вещей, как в бильярдной.

– Это только кажется, – сказал Дамасо. – А когда войдешь и оглядишься хорошенько, то увидишь, что нет ничего дельного.

Ана молчала. Дамасо представил, как она с открытыми глазами ищет во мраке памяти какой-нибудь ценный предмет из бильярдной.

– Может, и так, – кивнула она.

Дамасо опять закурил. Хмель проходил, и постепенно возвращалось ощущение веса, объема своего тела и способность им управлять.

– Там внутри был кот, – добавил он. – Большущий белый кот.

Ана перевернулась на другой бок, прижалась раздувшимся животом к животу мужа и просунула ногу между его колен. От нее пахло луком.

– Очень страшно было?

– Кому, мне?

– А кому же? Говорят, мужчинам тоже бывает страшно.

Он почувствовал, что она улыбается, и тоже улыбнулся.

– Не без того, – произнес Дамасо. – Чуть штаны не намочил.

Он позволил поцеловать себя, но на поцелуй не ответил. Потом, с полным сознанием опасности, которой подвергся, но без тени раскаяния, словно делясь впечатлениями о путешествии, все ей подробно рассказал.

Она долго молчала.

– Глупость ты сделал.

– Самое главное – начать, – сказал Дамасо. – И вообще для первого раза не так уж плохо.

Было за полдень, и солнце палило неимоверно. Когда Дамасо проснулся, Ана была уже на ногах. Он сунул голову в фонтан и держал ее в воде до тех пор, пока не проснулся окончательно. Они занимали одну из многих одинаковых комнат в целой галерее с общим патио, рассеченным на части проволокой для сушки белья. Около входа в их комнату, отгороженные от патио листами жести, стояли печка для стряпни и нагревания утюгов и стол для еды и глажения. Увидев мужа, Ана убрала со столика выглаженное белье и, чтобы сварить кофе, сняла с печки утюги. Она была крупнее Дамасо, совсем светлокожая и двигалась мягко и точно, как двигаются люди, не испытывающие страха перед жизнью.

Сквозь туман головной боли Дамасо вдруг почувствовал, что жена взглядом пытается ему что-то сказать, и обратил наконец внимание на голоса в патио.

– Все утро только об этом и говорят, – прошептала Ана, подавая ему кофе. – Мужчины уже пошли туда.

Оглядевшись, Дамасо убедился, что и вправду мужчины и дети куда-то исчезли. Прихлебывая кофе, послушал, о чем говорят женщины, развешивающие белье. Потом закурил и вышел из кухни.

– Тереса! – позвал он.

Одна из девушек в мокром платье, облепившем тело, обернулась.

– Будь осторожен, – шепнула Ана.

Девушка приблизилась.

– Что случилось? – спросил Дамасо.

– Залезли в бильярдную и обчистили ее, – ответила девушка.

Она говорила так, будто знала все до мельчайших подробностей. Рассказала, как из заведения выносили вещь за вещью и в конце концов выволокли бильярдный стол. Она рассказывала настолько убежденно, что ему стало казаться, будто именно так все и происходило.

– Дьявольщина, – пробормотал он, вернувшись к Ане.

Она стала вполголоса напевать. Дамасо, пытаясь заглушить в себе беспокойство, придвинул стул вплотную к стене. Три месяца назад ему исполнилось двадцать лет, и тонкие усики, которые он отрастил и за которыми ухаживал с тайной самоотверженностью и даже с нежностью, придали мужественности его скованному оспой лицу. С тех пор он стал казаться себе зрелым и опытным, но сегодня утром, когда воспоминания прошлой ночи тонули в трясине головной боли, Дамасо не знал, как жить дальше.