— Звездочка светлая, звездочка яркая, — пробормотал я, обращаясь к безымянной точке света в океане тьмы. — Дай бог, чтобы гипотеза доктора Бервика насчет моего прирожденного умения выходить сухим из воды оказалась верной.

Рим. Воспоминания. Прочая подобная чепуха. Все давно в прошлом. Не то что я жалуюсь. Просто ностальгия по молодости. Наверное, поэтому я решил остановиться на виа Кавур, в «Массимо д'Азелио», моем любимом отеле.

Дав посыльному на чай, распаковав вещи, приняв ванну и переодевшись, я решил прогуляться по древним улицам, чтобы заполнить голову красивыми видами и приятными звуками, а желудок — обедом. На улице было солнечно, но несколько свежо. Моя одежда и темные очки вполне соответствовали погоде. Некоторое время я бродил по широким, затененным деревьями тротуарам и узким улочкам, петлявшим мимо домов, одинаково величественных и грязных. Наблюдал за лавирующими между автомобилями мотороллерами «веспа», наслаждался игрой солнечных лучей на желтых оштукатуренных стенах. Здесь голуби клевали крошки перед входом в кафе, там вьющееся растение с темно-зелеными листьями пыталось перелезть через садовую ограду. А еще девушки — я смотрел на темноволосых, темноглазых девушек, стучавших каблучками по булыжникам и бетону, почти высокомерно выставивших на всеобщее обозрение огромные груди, а когда они проходили достаточно близко, я ощущал сильный запах духов, а иногда удостаивался и едва заметной улыбки. Я зашел в ресторанчик, чтобы поесть супа, каччиаторе[6] и выпить белого кьянти. Потом продолжил прогулку и оказался в итоге у Национального музея, хотя это не входило в мои планы. Затем я потерял счет времени и даже забыл о неприятной причине, которая привела меня в Рим. Взглянув на часы, я с немалым удивлением обнаружил, что провел в музее почти три часа. Колокола истории еще звенели в моей голове, когда я вышел из музея и медленно направился к отелю. По мере того как солнце клонилось к западу, становилось прохладней, но я не обращал на это внимания. Я был счастлив снова оказаться в Риме, несмотря ни на что.

Ночное небо было высоким, холодным, безоблачным, с похожими на мыльную пену яркими звездами. Поднимаясь вверх по улице, я наконец подошел к базилике Санта-Мария Маджоре, миновать которую было невозможно. Долго любовался ею и стоявшими рядом домами. Обернувшись, посмотрел туда, откуда пришел. Этот район — Монти — самый старый и большой в Риме. Он занимает три из семи знаменитых холмов — Квиринал, Виминал и Целий, и в стародавние времена здесь жили три любимых поэта моего отца — Овидий, Вергилий и Гораций. Кроме того, между точкой, в которой я стоял, и Колле Оппио находится самый развратный, самый хулиганский район. Я задумался, что бы сказал мой тезка, если бы его отпустили из элизиума и он стоял бы сейчас рядом со мной и услышал мои мысли. Несомненно, он фыркнул бы и ничуть не удивился, что я помимо своей воли занялся этим делом. Старик был слишком мудр, чтобы не понимать, что человеческая природа, несмотря на смену некоторых реквизитов, осталась неизменной на протяжении всей той череды предательств и катастроф, которую мы называем историей. Он смог бы оценить этот баланс творческого гения и растления, искусства и преступления. Пожав плечами, я развернулся и зашагал по виа Кавур в сторону отеля. Ясный и отчетливый месяц завис передо мной на небе как воплощение Времени. Если повезет, я смогу успеть в «Ла Карбонара» на ужин. Надо бы зайти.

А завтра — Ватикан.

На следующее утро, в десять часов, я позвонил по номеру, который мне дали. После некоторой задержки меня соединили с монсеньером Зингалесом, человеком, который вел следствие. Голос был приятным, правда с присвистом. Представившись, я услышал, что встретиться со мной монсеньер может в три часа дня. Он сразу же понял, кто я такой и почему звоню, но не захотел обсуждать дело по телефону. «Жучки» в Ватикане? Или уже на моем конце провода? Маловероятно, но я понимал, чем вызвана эта осторожность. Поблагодарив, я повесил трубку.

Я плотно позавтракал, прежде чем направился в галерею Боргезе, где намеревался еще раз осмотреть творения Бернини, пока голова была еще не забита посторонними мыслями. Я считаю его величайшим скульптором из всех когда-либо живших на земле и хотел еще раз увидеть «Похищение Прозерпины» и «Аполлона и Дафну», не говоря уже о других шедеврах, выставленных в этом великолепном музее. Почему-то в последнее время меня стал раздражать тот факт, что Карл Бернини был его тезкой. Впрочем, не больше, чем ситуация, в которой оказался я сам. Человек, носивший имя выдающегося человека, не мог не чувствовать себя подавленным, если об этом ему напоминали практически каждый день на протяжении многих лет. Существуют люди, создающие шедевры, люди, восхищающиеся ими, и люди, которым на эти шедевры наплевать. Мои стихи всегда были скучны, а живописные работы, безупречные технически, не имели, что называется, искры Божией; тут уместно вспомнить строчку из «Андреа дель Сарто» Браунинга: «Общая серость серебрит все остальное», — поэтому окружающие считали, что я принадлежу к третьей категории. Вероятно, от обиды я стал вором и даже своего рода сводником по отношению к произведениям искусства и лишь совсем недавно понял, что скорее относился ко второй категории, а не к третьей.

На этот раз я следил за временем и ушел из галереи через один час сорок пять минут, остановившись на мгновение, чтобы насладиться изваянием обнаженной сестры Бонапарта Полины в образе Венеры, которое настолько оскорбило взор такого высоконравственного человека, как Гитлер, что он приказал отправить скульптуру в запасники. Удивительно, что он еще не схватился за пистолет. Если бы я знал его нынешний адрес, то с удовольствием послал бы ему открытку с надписью «Ars est celare artem»[7] или что-нибудь еще в том же духе.

Было теплее, чем вчера, и солнце сияло ярко, но на горизонте появились зловещие тучи. Я вернулся в отель за плащом и зонтом и взял такси, чтобы доехать до площади Святого Петра.

Приехал я на место встречи значительно раньше назначенного срока, поэтому мне пришлось побродить по площади, чтобы убить время. Площади слишком напоминают мне океаны, пустыни и горы. Я поспешил свернуть в переулок, чтобы не впасть в уныние и не обратиться в другую веру. Закурив, я посмотрел на тучи, которые сосредотачивались перед решительным штурмом города. Потом поспешил в Ватикан, чтобы найти префектуру по экономическим делам администрации собственности Святого престола, прежде чем хлынет ливень.

Мне позволили войти. Льстить или, напротив, оскорблять кого-либо при входе не пришлось, но от меня потребовали рекомендательное письмо, чтобы быть допущенным к монсеньеру. Он встал, протянул мне руку, предложит сесть. Это был довольно молодой мужчина с каштановыми волосами, несколько деревенского вида, с обворожительной улыбкой и крепким рукопожатием. Я ожидал увидеть более пожилого человека.

Я улыбнулся в ответ, а он начал с вопросов буквально обо всем, начиная с погоды и заканчивая моим полетом. Я позволил ему постепенно перейти к делу.

— …кстати, об отце Бретане, — сказал он наконец.

— Да?

— Вы должны понимать, почему мы не хотели бы предавать это дело огласке.

— Конечно.

— У меня есть несколько его фотографий, — сказал он, передавая мне конверт.

У человека на фотографии были темные, поседевшие на висках волосы, подбородок с ямочкой и губы, которые, как мне показалось, часто улыбались. На всех фотографиях он был в облачении священника. Мне он показался довольно симпатичным парнем.

Я вернул фотографии.

— Можете оставить их себе, — сказал он. — Это копии.

— О'кей.

— Он родился в Ньюарке, штат Нью-Джерси. Родители были эмигрантами из Франции. Очень умен. Студент-стипендиат. Окончил Гарвардскую школу бизнеса, прежде чем решил стать священником. Очевидно, нежно любил родителей и старшего брата Эмиля, который заботился о нем, когда родители умерли. Других детей в семье не было. Судя по всему, Эмиль отчасти несет ответственность за то, что Бретан стал священником. Эмиль сам подумывал об этом и, очевидно, смог передать свои чувства младшему брату, прежде чем передумал и занялся бизнесом.