Поэтому начало карьеры молодого офицера определяли не здравый смысл, твёрдый характер, способность к командованию или профессиональное рвение, а такие вещи, как алгебра, биномиальные теоремы и тригонометрические уравнения.
Эта цитата очень точно характеризует несколько лет, проведённых Скоттом в Дартмуте. В июле 1883 года он окончил обучение семнадцатым по успеваемости в классе из двадцати шести человек. Ему присвоили звание корабельного гардемарина 14 августа, после чего его карьера продвигалась обычным курсом. После четырёх лет в море его автоматически повысили до младшего лейтенанта, и он провёл год в военно-морском училище в Гринвиче, чтобы получить звание лейтенанта и дополнительную теоретическую подготовку. В результате обучения он стал обладателем четырёх из пяти возможных сертификатов первого класса.
Затем Скотта назначили офицером на крейсер «Амфион», отправленный в Эскуималт, базу военно-морского флота в канадской провинции Виктория — на побережье Тихого океана. Корабль вышел из Девонпорта 20 января 1889 года и обогнул мыс Горн. Скотта перевели на крейсер «Кэролайн», где не хватало офицеров, в колумбийском заливе Октавия 14 апреля. Этот корабль Скотт покинул в перуанском порту Кальяо. Через две недели он автоматически получил очередное повышение в звании до лейтенанта. С этого момента история его службы на некоторое время становится для всех тайной.
Известно, что после «Кэролайн» Скотт отправился на пассажирском судне в порт Кокимбо в Чили. В сентябре того же года его отец обратился в Адмиралтейство с запросом о месте службы сына. Получил ли он ответ — неизвестно. Согласно одному из документов, Скотт до 13 августа служил на плавбазе военно-морского флота «Лиффи», стоявшей в Кокимбо. Затем его направили на другой корабль, где он так и не появился. Кажется, он исчез, официально вновь появившись в Кокимбо только 26 октября. В этот день он поднялся на борт шлюпа «Дафна». Там он оставался до начала марта следующего года, когда сошёл в Акапулько, чтобы вернуться на «Амфион» через Сан-Франциско.
Потом он появляется в Гватемале, где знакомится с Эддисоном Мизнером, сыном посла США Лэнсинга Бонда Мизнера — удивительного «человека Бенджамина Гаррисона», богатого политика из Бенисии, что недалеко от Сан-Франциско. Для Эддисона, семнадцатилетнего молодого человека, эпатировавшего своим поведением окружающих, Скотт (которому только что исполнился 21 год) стал «прекрасным, наиболее думающим товарищем из всех, кого, как мне кажется, я знал». Они отправились на одном корабле в Сан-Франциско, где Эддисон вернулся в школу.
Здесь же Скотта познакомили с сестрой Эддисона — Мэри Изабель, или Минни, очень пылкой личностью с ярким характером. Она была замужем за Хорэсом Блэнчардом Чейзом, богатым чикагским бизнесменом, обосновавшимся в Сан-Франциско.
Отношения Скотта и Мэри стали столь тёплыми, что он задержался на некоторое время в Сан-Франциско и вдохновил Мэри на такие стихи, появившиеся в его записной книжке:
Но что происходило тогда — неясно. Данные Адмиралтейства неполны и почти наверняка подчищены. Скорее всего, Скотт оставался на «Лиффи» для проведения каких-то наблюдений вроде медицинских. В документах есть туманный намёк на самовольную поездку домой, на протекцию, оказанную ему одним старшим офицером, и на то, что всё это удалось скрыть от начальства. Не особо примечательные факты, ведь молодых офицеров иногда спасали от неприятностей, чтобы сохранить репутацию флота. Во всей этой истории есть два неоспоримых факта: стихи Минни с явным намёком на окончание романа, датированные 20 марта 1890 года, и отметка в бортовом журнале «Амфиона» о возвращении Скотта на борт крейсера в Эскуималте 24 марта. Необъяснимый разрыв в карьере молодого офицера закончился. В любом случае он был в состоянии сильного душевного волнения, что подтверждает эта запись:
После множества более или менее тщетных попыток я снова решил вести дневник… Как мне не хватает слов… Недаром даже лучшие люди оплакивали нехватку выразительности и силы своих высказываний. Литтон в предисловии к роману красноречиво говорит о вреде этой ограниченности (пытаясь скрыть понимание того, что они не умеют писать; известные романисты часто пишут то, чего не понимают)… Как часто я чувствовал такую же ограниченность… Перед лицом этих трудностей я начал контролировать своё перо… как следует джентльмену… кажется, я всё сильнее страшусь собственных мыслей; временами они слишком пугают меня… Неужели сама бездушная природа заставляет нас чувствовать эту безотрадную, смертельную тяжесть на сердце… Как мне вынести её? Я пишу о будущем, о надеждах стать более достойным человеком, но сбудется ли это когда-нибудь?.. Никто никогда не прочитает эти слова, так что я могу писать свободно. Что всё это значит?
К сожалению, никаких внешних источников, проливающих свет на ситуацию, не сохранилось. О жизни Скотта до тридцати лет воспоминаний почти нет. Сослуживцы, многие из которых впоследствии стали старшими офицерами, игнорировали его в своих мемуарах или упоминали крайне редко. Даже после того как он стал знаменит, его имя часто намеренно продолжали обходить стороной. Кажется, что вокруг него существовал какой-то заговор молчания. Это важно, поскольку в целом военно-морские офицеры наблюдательны и умеют разглядеть в человеке личность. Их мемуары многословны и полны описаний ярких человеческих характеров. Но о Скотте там почти ничего нет — он либо не производил на них впечатления, либо по какой-то причине попал в немилость. Не исключено, что сыграли роль оба фактора.
В Эскуималте Скотт выполнял обычные для колонии служебные обязанности. Муштра, рутина, подъёмы флага и приёмы в домах местных сановников… Одним из которых был судья Питер О’Рейли из Виктории.
Скотт начал для видимости ухаживать за Кэтлин, дочерью судьи. Ухаживание не переросло во что-то большее. В течение семнадцати лет они время от времени писали друг другу. В этих письмах он держался почтительной дистанции, но Кэтлин, судя по всему, воображала, что он интересуется ею сильнее, чем это было на самом деле. Скотт, по словам его сестры Грэйс, «умел показать, что увлечён собеседником, хотя бывал при этом довольно отстранён и равнодушен». В любом случае, как и другие молодые лейтенанты, которых принимали в доме О’Рейли, он, вероятно, был сильнее заинтересован в родителях Кэтлин, которые общались с высшими офицерами флота и поэтому могли быть источником полезных знакомств. Для Скотта знакомства значили больше, чем для многих других: он беспокоился о своём будущем и боялся, что не сможет возвыситься.
Иногда ему казалось, что спасение кроется в специализации. В те годы в большом почёте была артиллерия, куда шли лучшие офицеры. Скотт чувствовал, что здесь у него почти нет шансов. Тогда он выбрал торпеды.
Торпеды были новым видом оружия, недавно принятым на вооружение. Специалистов в этой области насчитывалось сравнительно мало. Присоединиться к их рядам означало повысить перспективы своего продвижения по службе — и Скотт выразил желание поступить на учебные курсы, в тот же день уволившись с «Дафны». В конце 1890 года он ушёл из Эскуималта на «Амфионе» в Средиземное море через Гонконг. Некоторое время спустя, в июне следующего года, после некоторых колебаний из Адмиралтейства на Мальту ему прислали извещение о том, что он принят на курсы, которые начнутся в октябре на учебном торпедоносце «Вернон», стоявшем в Портсмуте.
Торпедное отделение в то время отвечало не только за торпеды — оно несло ответственность за всё электрическое оборудование и все механические приборы корабля, кроме силовой установки. Это, видимо, подходило Скотту, и на «Верноне» он с энтузиазмом продемонстрировал свои технические знания. В августе 1893 года Скотт получил сертификат лейтенанта-взрывника первого класса. Незадолго до этого ему передали на время учений торпедный катер во временное командование, — и он быстро посадил его на мель в бухте Фалмэт. Адмиралтейство взвешенно сделало ему выговор (или поощрение): «Не была проявлена должная осмотрительность… [Лейтенант Скотт] предупреждён о необходимости быть внимательнее в дальнейшем».
