Она рассказала, что ее отец, стыдясь, уединился у себя дома. И самое худшее то, что у него начались приступы паники. Он так кричал, как будто умирал. Его отвезли к врачам, но они ничего не обнаружили. Его припадки стали происходить все более часто. Он утратил дух сопротивляться им. Поскольку ее отец был потомком итальянцев, он искренне радовался, усаживая маленькую Журему на шею и рассказывая ей истории о Римской империи.

Сдавленным голосом, охваченная самыми глубокими чувствами, она говорила о том, что никто из родственников их больше не проведывал. Его братья не протягивали ее отцу руки. Они боялись «заразиться» его умственной болезнью.

— Мой герой деградировал. В конце концов случилось нечто ужасное. Моя мать силой поместила его в дом для душевнобольных. Мне было десять лет. У меня отобрали мою опору, мое право шутить, украли мою бесхитростность.

Не выдержав, Журема расплакалась. Моника дала ей платок. После несдерживаемых рыданий Журема заговорила об эпицентре ее боли, о фактах, которые ее больше всего угнетали.

— В тот момент, когда его собирались упрятать в лечебницу, я слышала, как мой отец звал меня: «Журемушка! Журемушка! Не давай меня заточить! Я не сумасшедший, дочка. Я люблю тебя, помоги мне!» Я побежала, чтобы обнять его, но моя мать и мои дяди не пустили меня. «Это для его же блага, дочка», — сказала мать, уставшая от человека, которого она не любила и за которым не хотела ухаживать. Я — пожилая женщина, но даже сейчас мне снится мой отец, как он зовет меня, просит о помощи.

Этот эпизод произошел более семидесяти лет тому назад, но конфликт, который беспокоил ее, который до сих пор делал голос Журемы приятным, жил в театре ее психики. Все последователи Продавца Грез были впечатлены тем, что открыли для себя еще раз то, как мало мы знаем друг друга. Мы поняли наконец, что, не проведя инвентаризации наших жизней и не поделившись хоть немножко нашим душевным богатством с теми, кого мы любим, наши социальные контакты останутся виртуальными, фальшивыми, чистой театральной пьесой. Мы были группой чужаков под одной крышей.

Журема умоляла мать проведать отца. Но та говорила, что он должен оставаться изолированным. Это было против главного принципа психиатрии. Маленькая Журема почти каждый день посылала открытки своему отцу, но они никогда не попадали к адресату. Ее мать их не отправляла.

После стольких просьб через два года семь месяцев и шесть дней мать в конце концов уступила и повела ее проведать изолированного от общества отца. До этого она не брала дочь. Девочка была поражена, увидев отца. Это был совсем другой человек по сравнению с тем, каким он вышел из дома, — как физически, так и умственно. Его уничтожили. Он был обезображен медикаментами, дурным обхождением и бесконечными сеансами электрошока. Плача, она побежала к нему и сказала: «Папа, папа, это я, твоя доченька, я — Журема». Но он не узнал ее.

В этот момент она пристально посмотрела на всех нас и закончила свою инвентаризацию словами:

— Я выкрикивала имя отца. Я хотела, чтобы он пробудился от своего сна. Видя мое отчаяние, бесстрастный психиатр, сухой и бездушный, сказал моей матери, — в моем присутствии! — что болезнь моего отца имеет генетическое происхождение и что у его дочери есть большие шансы стать такой же, как и он. Врач порекомендовал ей срочно найти специалиста. Таким образом, я выросла с врагом в моем окружении. Я выросла, думая, что рано или поздно я разделю судьбу своего отца.

Через год ее отец умер и сразу же был похоронен. Она не провела ночь у его тела. Потом Журема рассказала, что много лет спустя, уже став профессором университета, она приняла решение изучать психопатологию и узнала, что у ее отца была совершенно излечимая болезнь, синдром паники. Но психиатрия на своем зачаточном этапе поступала бесчеловечно.

Вздохнув, она заговорила о своих мостах:

— Я узнала, что в течение всей нашей жизни мы должны строить мосты прощения, в особенности для того, чтобы прощали нас, в противном случае нам не удастся выжить. Я узнала, что никакая умственная болезнь не уменьшает достоинство человеческого существа, Я узнала, что уединять или изолировать кого-либо — это значит убивать его эмоционально, убивать, не прерывая биения его сердца, не проливая его крови.

Учитель поднялся, прервал рассказ Журемы и торжественно зааплодировал ей. И со слезами на глазах тихо произнес, обращаясь к профессору:

— Вы лучше, чем я. Вы продаете больше грез, чем я.

Мы все были тронуты. А поэтесса педагогики продолжила:

— Мне нужно видеть жизнь как шоу из шоу и понимать, что слезы и смех являются привилегией живых. — И, пристально глядя на группу близких друзей, она договорила: — За месяцы и годы, которые мне еще осталось прожить, я хочу научиться принимать вещи складом ума. Быть более свободной и гибкой, жить, получая больше удовольствий, более сумасбродно, восхищаясь существованием. И для этого мне нужна помощь этой банды сумасшедших. — Журема указала на нас, включая и меня.

Мы все, а также студенты-медики и психологи побежали обнять ее. Некоторые из них сопоставляли случаи из своей жизни с эпизодами из инвентаризаций, которые они услышали. Некоторые чувствовали такую облегченность, как будто побывали на небесах.

Наглый Мэр сказал профессору Журеме:

— Мамаша, я иду осыпать вас поцелуями. Вы прекрасны.

И он поцеловал ее несколько раз в голову и щеки. Она пыталась увернуться от него, прося помощи у банды.

Когда эмоций улеглись, Краснобай заявил:

— Мамаша, если вы станете умственно больной, знайте, что здесь есть два полностью здоровых человека, которые изобрели революционную терапию криком. Нет такого демона в голове, который бы не превратился в укрощенное животное с помощью нашего способа.

— Я буду кричать, — заверила она его и добавила: — Но при этом постараюсь оставаться вдали от вас, сеньор психолог.

Поднялся шум. Мы танцевали, пели, кричали, обращаясь друг к другу. Мы все прошли через землетрясения и бури и нашли укрытие, мы все нуждались в том, чтобы соединить свои осколки.

Глава 27

Призраки должны быть приручены

Инвентаризация профессора Журемы была бальзамом, который оросил наши жизни. Я не мог сдерживать себя от радости. Мы выяснили для себя, что есть возможность трансформировать иссушенную почву нашей психики в таком искреннем саду, как тот, в котором мы пребывали.

Годами я изучал в книгах по социологии человеческие драмы, но в моем мозгу никогда не возникало мысли, что небеса и ад, боль и облегчение были такими близкими к нам. Я никогда не представлял себе, что было так трудно и в то же время так просто поделиться некоторыми нашими секретами. Я никогда не думал, что так сложно и в тоже время вполне возможно построить мосты, которые соединят островки коры нашего мозга.

После торжественного праздника мы наслаждались разгаром весеннего периода. Никто из нас не был в Диснейленде, но мы никогда так не веселились. Никто не был в кинотеатре, но мы никогда так не переполнялись эмоциями. Никто не был на сеансе психотерапии, но никогда социотерапия так не воодушевляла нас. Никто не был в школе, но мы никогда еще столько не узнавали.

Мы сидели вокруг Учителя в ожидании его последних слов. Таинственный человек, за которым мы следовал и, несколько раз глубоко вздохнул с чувством явного удовлетворения. Он продал грезы свободной истории, которая соединяет свои фрагменты, стягивает свои раны, ломает свои засовы и проветривает свои подвалы. Это были грезы Будды, Конфуция, Сократа, Платона и других великих мыслителей. Это были грезы Учителя Учителей, человека, родившегося в Назарете.

Хотя мы и были группой маргиналов, эти грезы бороздили нашу суровость, аскетизм, строгость. После радостной паузы Учитель закончил свое учение такими словами: