Ну а почему же так распространяются именно польские крестьяне? Может, дело в том, что их экономический ум или мощь капитала превосходят немецкие? Скорее, имеет место полная противоположность. При таком климате и на такой почве, каковые наряду с экстенсивным скотоводством дают возможность значительного производства зерновых и картофеля, неблагоприятные рыночные условия меньше всего угрожают тому, кто использует свои продукты там, где их меньше всего обесценивает падение цен: кто отправляет их в собственный желудок, производя ради личного пользования. И опять–таки в наиболее выгодном положении тот, кто притязает на самое низкое личное потребление, у кого самые малые требования к уровню жизни как в физическом, так и в идеальном отношении. Польский крестьянин–бедняк на Востоке представляет собой тип, весьма отклоняющийся от хлопотливого крестьянства, работающего в карликовых пригородных хозяйствах здесь у вас, на благословенной Рейнской равнине, возделывая технические и садовые культуры. Польский же крестьянин продвигается на все новые территории оттого, что он до определенной степени живет на подножном корме, не вопреки, а благодаря низкому уровню своих житейских и духовных привычек.

Итак, мы как будто бы видим свершающийся процесс отбора. Обе национальности с давних времен поставлены в одинаковые жизненные условия. И следствием стало не то, что, по представлениям вульгарного материализма, они приобретают одинаковые духовные и психические качества, а то, что одна уступает другой, и побеждает та, которая обладает лучшей приспособляемостью к данным экономическим и социальным условиям.

Представляется, что саму эту приспособляемость они несут с собой как постоянную величину; вероятно, в ходе процессов отбора, длящихся на протяжении многих поколений, они могут изменяться — подобно тому, как на протяжении тысячелетий они возникали, но для соображений сегодняшнего дня это момент, с которым мы вынуждены считаться как с данностью^[8].

Не всегда — как мы уже видели — отбор при свободной игре сил в отличие от того, что считают наши оптимисты, завершается в пользу экономически более развитой или более способной национальности. История человечества ведает победы малоразвитых типов человека, а также вымирание интеллектуальной и духовной элиты, когда человеческое общество, породившее такую элиту, утрачивает приспособляемость к собственным жизненным условиям, будь то в силу своей социальной организации или же расовых качеств. В нашем случае именно перестройка форм сельскохозяйственного производства и мощный кризис сельского хозяйства способствуют победе национальности с более низким уровнем экономического развития. Параллельно друг другу и в одном направлении действуют быстрый подъем возделывания сахарной свеклы и нерентабельность сбыта продукции злаков: первый взращивает польских сезонных рабочих, вторая — польских мелких крестьян.

Если мы оглянемся на изложенные факты, то я охотно признаю, что я совершенно не в состоянии в полном объеме теоретически разработать вытекающие отсюда обобщенные перспективы. Бесконечно трудного и в настоящее время, разумеется, неразрешимого вопроса о том, где граница изменчивости физических и психических качеств некоей популяции, на которую влияют жизненные условия, в которые она поставлена, я не смею даже коснуться.

Зато каждый, в первую очередь, спросит: что может и должно здесь произойти?

Разрешите все–таки на этот раз не высказываться об этом подробнее, а довольствоваться краткой обрисовкой двух требований, которые, на мой взгляд, следует выставить с точки зрения германства и которые фактически ставятся с растущим единодушием. Первое — закрытие восточной границы. Оно было осуществлено при князе Бисмарке, а после его отставки в 1890 году граница вновь открылась; селиться надолго чужакам не позволено, но в качестве сезонных рабочих их пускают. «Классово сознательные» крупные землевладельцы, образующие верхушку Пруссии, не пускали их в интересах сохранения нашей национальности — а заклятый враг аграриев открыл границу в интересах крупных землевладельцев, ибо им одним выгоден приток чужаков: оказывается, что не всегда в делах экономической политики решающую роль играет «экономическая классовая точка зрения» — здесь главным оказалось обстоятельство, из–за которого штурвал государства выпал из сильных рук и попал в слабые. Другое требование: систематическая скупка земель государством, т. е. расширение государственных земель, с одной стороны, и систематическая колонизация подходящих земель, особенно — государственных земель, проводимая немецкими крестьянами, с другой. Крупные предприятия, которые можно содержать лишь за счет немцев, дорого стоят нации, ибо они разрушаются или оказываются предоставлены самим себе, т. е. в ходе постепенного дробления способствуют возникновению нежизнеспособных голодных колоний славян. И не только ради того, чтобы воспрепятствовать славянскому наплыву, раздаются призывы к передаче восточных земель в руки государства, но и из–за уничтожающей критики, к которой прибегают сами землевладельцы относительно дальнейшего существования их частной собственности, требуя с помощью монополии на зерно и ежегодного взноса в ¹/₂ млрд, уменьшить для них риск ответственности перед самими собой за их имение, — единственное оправдывающее его обстоятельство^[9].

Однако, как уже сказано, я хотел бы обсудить сегодня не этот практический вопрос прусской аграрной политики. Скорее, я хотел бы привязать его к тому факту, что такой вопрос возникает у всех нас вообще, что мы считаем немцев Востока объектом защиты, и что для их защиты хозяйственная политика государства также должна выступить на арену. И как раз обстоятельство, что по государственному устройству мы представляем собой национальное государство, позволяет нам ощутить справедливость этого требования.

А как соотносятся с этим соображения народнохозяйственной политики? Являются ли по отношению к ним такого рода националистические ценностные суждения предрассудками, от которых они должны тщательно избавляться, чтобы отказаться от эмоциональных рефлексов и сопрячь собственный масштаб ценностей с экономическими фактами? И каков этот «собственный» масштаб ценностей народнохозяйственной политики? К этому вопросу я хотел бы попытаться приблизиться в некоторых из дальнейших рассуждений.

Даже под прикрытием «мира» — как нам продемонстрировали — экономическая борьба национальностей идет своим чередом. Не в открытом бою политически превосходящий враг выталкивает немецких крестьян и батраков Востока из родных домов: в тихих и скучных боях экономической повседневности они уступают нижестоящей расе и покидают родину, устремляясь к темному будущему. Мира не бывает и в экономической борьбе за существование; лишь тот, кто ради правды сорвет эту вуаль мира, сможет поверить, что из лона будущего для наших потомков возродятся мир и радость жизни. Ведь мы знаем: народнохозяйственная политика, согласно вульгарной точке зрения, представляет собой размышления о рецептах о том, как осчастливить мир; те, кто разделяет эту точку зрения, считают улучшение «баланса удовольствий» человеческой жизни единственно понятной целью нашей работы. Однако же уже мрачная серьезность проблемы населения не дает нам быть эвдемонистами, мнить, будто мир и счастье человечества сокрыты в лоне будущего, и воображать, что в земной жизни можно отвоевать себе хотя бы локоть пространства иначе, нежели в суровой борьбе человека с человеком.

Разумеется, народнохозяйственно–политическая работа не может проходить иначе, чем на альтруистической основе. Бесчисленные и великие плоды всевозможных хозяйственных и социально–политических стремлений современности достаются не нынешнему, а грядущему поколению. Если нашей работе предстоит иметь какой–нибудь смысл, то она является и может быть лишь заботой о будущем, о наших потомках. Но не бывает также и народнохозяйственно–политической работы на основе оптимистических надежд на счастье. Для грез о мире и человеческом счастье на вратах неведомого будущего начертано: lasciate ogni speranza^[10].