И вот полярник за год работы на Севере обрастает мешками и ящиками. Тут и мука, и крупа, и рис, и сахарный песок, и рафинад, и чай, и конфекты, и печенье, и сушеные фрукты, и масло, и балык, и икра и еще многое множество продуктов.

Все это в количествах, сплошь и рядом непомерных, таких, что само-собой родится подозрение о спекуляции и мысль о рынке.

Бывает так, что одинокий служащий или рабочий везет свыше десятка ящиков и мешков. Случается, что иное „место“ такого пассажира с трудом несут четыре здоровых грузчика.

Помимо продуктов весьма не редки попытки провоза мехов и даже дорогой валютной пушнины, относительно покупки и провоза которой существуют определенные правила, приравнивающие такой провоз к контрабанде.

Некоторым удается разными способами собрать сотни метров мануфактуры. Ее тоже довольно щедрыми нормами забрасывают полярникам, и при помощи скупки или другим путем некоторые умудряются набивать мануфактурой целые сундуки.

Все это ставит администрацию в необходимость производить контроль пассажирского багажа.

Под угрозой контроля аппетиты несколько смиряются, приходят в норму.

В сущности, такое непомерное обрастание вполне понятно. Нельзя забывать, что огромное большинство служащих и рабочих едет за Полярный круг по контрактному найму лишь с целью хорошего заработка. До советизации и освоения дикого края им мало дела. Едут потому, что соблазнили выгодные условия, что хочется поправить дела, подкормиться, сделать сбережения.

Таких минимум 80 проц. из всех подписывающих контракт на Дальний Север. И вполне естественно, что в течение всего рабочего срока такой сотрудник только и думает, только и занят накоплением.

Если говорить правду, контрольные кордоны применяют крайне снисходительный взгляд на провоз багажа. Куль муки и десятки килограммов прочих продуктов пропускают с добродушием и усмешкой. Но к провозу пушнины строги и непреклонны. Тут никаких послаблений. Готовые вещи — кисы, малицу, шапку, одеяло или шубу — вези. Это, как фотографический снимок об интересном событии в жизни. Это — воспоминание о заполярной работе. Это, как черепаховый портсигар из Японии, флакон духов Коти из Парижа, пачка сигар из Гамбурга, или шелковый халат из Китая. Память о ночных сияниях о беспрерывном дне в течение четверти года, о ночи, продолжительностью в два месяца.

Но песцовые шкурки, но пешки в количестве большем, чем надо на шапку, но россомаший, медвежий или неблюевый мех — с этим уже шутки кончаются и начинается дело по Уголовному процессуальному кодексу.

Мы в эти последние дни сборов в дорогу заняты отсортировыванием вещей и продуктов. Что надо и следует взять, что составит только балласт, что удобно и что неудобно для провоза.

Багажа, действительно, набирается порядочно. У меня, например, один лишь ящик с книгами, канцелярией и разной домашней мелочью весит свыше 130 кило! Мануфактурой я не запасся, продуктов везу ровно столько, чтобы хватило на месяц пути, одежда, правда, есть, но ничего чрезвычайного — никаких многолетних запасов ни верхний одежды, ни белья. Все скромно и умеренно.

Сапоги, кисы, пимы, полушубок, ватная куртка, пара штанов, полдюжины белья. Из меха: ягушка, пара туфель, 12 штук камуса для ремонта ягушки, пара пешек на шапку и „постель“.

Вот и все.

И все же это составит не меньше 250 кило в пяти уемистых местах багажа. Я с ужасом думаю о дороге от Омска до Ленинграда.

Помню, в девятнадцатом году мне пришлось с’ездить по служебно-провиантским делам из Питера в город Рогачев. Никогда раньше я не был в таких переделках. Все мои многолетие плавания по морям, все скитания по Дальнему Востоку, Манчжурии, Монголии и Северному Китаю, все странствования пешком по Японии, по Цейлону — все потеряло остроту, все потускнело сравнительно с поездкой из Питера в Рогачев.

Достаточно сказать, что, спасая продовольственные казенные грузы от заградительных отрядов, я отдался под защиту кронштадтских моряков, так как и сам был военмором. И три раза попал в перестрелку, три раза пули из винтовок и пулеметов сверлили обшивку вагона, в котором я ехал.

Ни до, ни после этой служебной командировки мне не случалось ездить с большим багажом. Я боюсь большого багажа. Когда я был газетным корреспондентом, то весь багаж помещался в маленьком ручном саквояже. Эта упрощенная портативность выработалась в навык и мало-по-малу я сросся с ней. Отель все должен доставить. Пароход всем для меня необходимым великолепно снабжен и рассчитывает именно на то, что его пассажиры оставили кладовые и комоды дома.

И вот на старости лет, еще не владея после перенесенной болезни ногами, — четверть тонны багажа.

Судьба любит посмеяться!

Сколько я не перечитываю список вещей и продуктов, упакованных в двух ящиках, одном чемодане, одном вещевом и одном постельном мешках, сколько не стремлюсь что-то „сократить“, от чего-то избавиться — все напрасно.

250 кило будут погружены на „Микоян“ и последуют до Омска.

И до самого Ленинграда я не избавлюсь даже от половины груза.

Мои спутники, работники фактории, надо думать, заняты тем же беспокойством. Я отягчен багажом нисколько не больше других.

Иные из моих товарищей везут целый домашний скарб, до перьевых перин включительно. Обзавелись самоварами, кастрюлями, тазами, примусами, горой подушек. Это будет настоящее переселение.

Для полноты картины нехватает лишь коров, свиней и телят: живности у нас нет. Есть лишь у некоторых собаки и чучела полярных птиц.

Обложившись мешками, обставившись ящиками, мы, точно за прочными окопными брустверами, ждем „Микояна“.

Бывают минуты, когда мне кажется, что капитан парохода, увидев наши грузы, крикнет нам грозно:

— Вы что же, товарищи, с ума посходили, что ли! Куда я вас всуну со всем этим барахлом? Ай-да к чортовой матери! Эй, вахтенный! Не пускать их на пароход!

В нашем быту на Тамбейской фактории собаки играли большую роль.

Они часто грызлись между собой, устраивали в тесной хате целые сражения, мы их растаскивали за хвосты с опасностью быть искусанными.

Серый, „Роберт“, Барбос и Маяк — четыре здоровеннейших пса прожили всю зиму в теплой половине дома, вместе с десятью факторийцами и несколькими человеками, приехавшими к нам из Нового порта и прожившими ползимы.

Ведь это общеизвестно, что старые или стареющие женщины, не имеющие детей, переносят неистраченную способность к нежности на животных. У старых дев сплошь и рядом мы видим почти болезненную любовь к кошкам или собачкам. Они их балуют, холят, откармливают до ожирения, лечат, носят в ветеринарные амбулатории.

Весь заложенный природой инстинкт материнства бездетная женщина отдает животным. Такие примеры не редки.

У нас на фактории есть две женщины, относящиеся к собакам с почти материнской нежностью.

Под покровительством Дорофеевой два пса — больной „Петрушка“ и глупый, вздорный, кастрированный маленький Серый.

„Петрушка“ от закармливания ожирел и хрипит. И мне кажется, у него туберкулез — кашляет днем и ночью, удушливо, с большим отделением мокроты.

Удеговой все псы, жившие в теплой половине дома, равно любимые. Она их сама кормит, сама ежедневно распределяет мясо, даже варит супы и соуса.

И всем обитателям хаты приходится бдительно следить, чтобы к Барбосу не подходила ни одна собака, чтобы кость, запрятанную Серым: не взял „Роберт“ или Маяк, чтобы пищевые или постельные интересы собак не столкнулись.

Когда Серый ест, мимо него не должен проходить ни один пес — будет драка. Если всегда привязанный к ножке стола Барбос вдруг отвязался, то происходит панический переполох — драка обязательно, так как Барбос хоть и слабее Серого, но храбрости непомерной и сразу набрасывается, стремясь ухватить за горло.

Серый не равнодушен к еде. За пищу — кость, кусок мяса, горбушку хлеба — он перервет горло и изуродует любую собаку фактории даже и в том случае, если та сильнее его.