Эффект узнавания
Судьбы имеют не только книги, о чем известно давным-давно, но и статьи в периодической печати, живущие в сознании читателей, казалось бы, недолго. Порой эти судьбы тоже непредсказуемы и неожиданны. Когда «Монолог одинокого человека» читался, «обкатывался» в больших и малых кабинетах редакции, товарищи по работе меня уверяли, что вещь эта — «локально-интимная», «для весьма немногих читателей», «широкой аудитории неинтересна».
Им удалось меня убедить. Обычно после «выхода» того или иного очерка я стараюсь быть в Москве, никуда не уезжать, понимая, что неизбежны важные письма (иногда и опровержения), когда автор должен находиться «на посту» для того, чтобы оперативно реагировать на «эхо» собственного выступления. На сей раз, ничего существенного не ожидая (опровержения быть, понятно, не может, писем же будет мало), я уехал, а когда вернулся, недели через три, оказалось, что меня ожидает более тысячи писем читателей, откликнувшихся на исповедь, и вал почты не утихал в течение долгих месяцев.
И все эти месяцы я с утра и до вечера читал, делал выписки, думал, старался понять.
Я старался понять, почему это, как самому мне казалось, «локально-интимное» выступление в печати вызвало столь широкое — и живое — участие и сочувствие читателей.
В неожиданной ситуации помогали мне разобраться сами авторы писем.
Вот рассуждения читательницы из Днепропетровска Натальи Загребельной о герое исповеди:
«Этот человек может показаться многим странным, как говорится, „не от мира сего“, допускаю, что иным не понравится его излишняя впечатлительность, его повышенная реакция на каждое, даже маленькое зло, его незащищенность и неприспособленность к жизни, — то есть качества, которые сегодня большинству будто бы не импонируют. Но вот что странно, сама я на него не похожа и все же, несмотря на это, его духовный мир мне понятен и дорог. Конечно, страшное одиночество, которое он переживает, удел, наверное, немногих, но в той или иной мере, в ослабленном виде, одиночество не чуждо, наверное, каждому человеку. Поэтому исповедь и волнует. Я думаю, Вы получите массу писем. Самыми интересными будут, наверное, те, в которых рассказывается об опыте борьбы с одиночеством, о торжестве над ним, о пути к людям. Мне хочется посоветовать герою исповеди: ищи друга! Ищи активно, это основная задача твоей души, не останавливайся и не сникай, если в ком-то разочаровался. Встань и иди! Роскошь человеческого общения требует усилий».
Этот совет: «ищи друга!» повторялся в сотнях писем. И самыми интересными действительно были те, в которых речь шла о «пути к людям».
Но мне хочется перед тем, как рассказать подробно об этих письмах, остановиться немного на «ласково-сердитых», в которых герою исповеди старались раскрыть, в чем он неправ.
И — раскрыть не назидательно-строго, от «холодного ума», а любовно, от всей души.
«Дорогой мой мальчик, — писала Тамара Петровна Гуманюк, москвичка, участница Великой Отечественной войны. — Ты скажешь: я не мальчик, я мужчина. Для меня ты, как и мой тридцатилетний сын, — мальчик. А моя двадцатичетырехлетняя дочь — девочка. Для матери дети — навсегда дети.
Я росла в семье, которая переживала порой тяжкие времена. Вспоминаю, как моя сестра в минуты отчаяния, рыдая, говорила: да когда же это кончится, не могу больше, не могу, лучше умереть! Наша добрая, мудрая матушка, услышав эти вопли, подошла к сестре и сурово ее отчитала: „Опомнись! Как у тебя язык повернулся. Ты видишь только себя, собственные невзгоды и ожесточаешься. Ты молодая, сильная. Стыдись! Не мешало бы тебе оглядеться да посмотреть на людей. Иного постигает горе, согнуло в три погибели, кажется, не вынести ему этого испытания. Ан — нет, встает, потихоньку распрямляется, да еще находит в себе силы поддержать кого-то, да одарить теплом истерзанного сердца. А ты?“»
Это написала старая женщина. А вот «отповедь» молодой — Валентины Шустовой из Новосибирска.
«Наберитесь смелости и сил, взгляните на себя со стороны. Почему лежите в неуютной комнате и пальцем не шевелите, чтобы изменить окружающее. Совершите для людей что-нибудь хорошее, ощутимое, чтобы они увидели: вы их любите. Нет организаторских талантов — и не надо. Делайте то, что можете.
Позволю маленькое отступление. Накануне Восьмого марта в нашем конструкторском бюро, где работают почти одни женщины, было решено устроить обмен подарками. Мне выпало на долю готовить подарок женщине, которую я, сознаюсь, уважаю недостаточно. Но одно из моих жизненных правил: „Кто одолеет льва, кто одолеет великана? Это совершит тот, кто справится с самим собой“. Я себя пересилила и начала шить (я шью хорошо) то, что наиболее хотелось получить этой женщине — фартук. Понимаю, что время для меня в духовном смысле было потеряно. Но зато я увидела такую искреннюю человеческую радость, которая и следа не оставила от моей былой небольшой неприязни.
За последние полтора года я познакомилась с множеством добрых, хороших людей. Для этого нужна, казалось бы, малость, но малость существенная, требующая немалых душевных затрат: не сторониться людей, общаться, хотя бы не лениться разговаривать с ними. Что вы делали во время последнего отпуска. Наверное, лежали и читали? По всей стране масса чудесных туристских маршрутов, вот, поистине, школа общения с людьми… Вам больно ощущать, что вы никому не нужны, а кто нужен вам?»
Я перечитал сейчас «вслух» письма от людей, которые, видимо, лишь в редкие минуты чувствовали себя одинокими — от людей, душевно открытых, обладающих талантом общения.
Но в почте немало было писем от читателей, которые пережили некогда то же самое, что испытывает герой исповеди. Они были одинокими.
В этих письмах меньше резкости, даже эмоциональности, больше понимания и какой-то умной тишины. Маленькая, но небезынтересная подробность: почти все эти письма написаны поздно вечером или ночью — в часы, когда наедине с собой человек восстанавливает по крупице пережитое, стараясь лучше его осмыслить, чтобы в будущем меньше страдать.
Авторов этих писем, пожалуй, не стоит называть, хотя сами они не скрывали ни фамилии, ни адресов.
«Мне двадцать пять лет, до двадцати трех я чувствовала себя бесконечно одинокой.
У меня не было и мысли кидаться под поезд, но жила я тускло, безрадостно. У меня была мечта: стать интересным человеком, чтобы быть всем нужной. Потом я поняла, что это желание недостойное и эгоистическое. Я совершила некоторое открытие: важно вовсе не то, чтобы стать самой интересным человеком, а важно уметь видеть интересных людей вокруг себя.
Я работала в небольшом учреждении и честно старалась увидеть в моих сослуживцах „интересных людей“, но ничего не получалось у меня. Они казались мне безнадежно серыми. Но вот однажды я поехала с одним из них в командировку. Мы ехали в поезде двое суток и вот вечером, когда купе засыпало, я, задремывая на верхней полке, услышала, как мой сослуживец, пожилой человек, беседует с кем-то из пассажиров, высказывая неожиданные и интересные мысли, открываясь для меня с совершенно новой стороны.
Когда мы вернулись из командировки, я решилась на детский, как я теперь понимаю, смешной поступок. Поменяла место работы, чтобы как можно больше находиться в командировках, в поездах. Я поняла, что даже в небольшом деловом путешествии, в отрыве от однообразно житейских дел, люди становятся безумно интересными. Это было открытием для меня, наивной.
Я полюбила командировки и поездки, была ошеломлена тем, как много в мире интересных людей, и совершила второе „открытие“: добро может быть страшно скромным и на него тебе все же ответят сторицей. Иногда достаточно улыбнуться человеку. Дать элементарно добрый совет…
Через несколько месяцев мой бывший начальник захотел вернуть меня на старое место, то есть туда, где все люди казались мне нудными и неинтересными. И я вернулась и, поверите ли, по-новому их увидела. И я совершила третье „открытие“: для того, чтобы видеть вокруг интересных людей, надо, как говорят в народе, „нажить душу“, а „душа наживается“ в общении с людьми. Смысл же одиночества лишь в том, чтобы наедине с собой лучше понять жизнь. Вот я пишу вам ночью, казалось бы, одна во всем мире, и в то же время не одна, со мной все те, чьи жизни и души вошли в мой опыт существования на земле. Одна и не одна. Одиночество и не одиночество. Я пишу ночью, поэтому у меня известный сумбур в мыслях…»
