Все сказанное А. Р. Корсунским справедливо и более того – актуально. Ситуация в отечественной исторической науке в данном вопросе не улучшилась. Философы не дают историкам ориентиров. Историки игнорируют наличие социальных революций в ходе исторического процесса. Об идеологических причинах этого положения, как в СССР, так и в нынешней России, говорилось выше; теперь речь пойдет о научной стороне вопроса.
Задача настоящей работы – обозначить нерешенные проблемы (незамеченные или неверно истолкованные революции) и попытаться указать пути их решения.
Поэтому сначала следует посмотреть на достигнутые ранее результаты.
Прежде всего, не разрабатывалась тема регресса. Конечно, его факт признавался, но лишь как подчиненный момент прогресса, с которым у регресса «существует сложная многосторонняя связь» [257], заключающаяся в том, что прогресс на более высоком уровне сопровождается регрессом отдельных частей. Однако сами отдельные части человечества – отдельные страны и группы стран – переживали регресс как таковой, заканчивающийся их гибелью.
Это совершенно не принималось во внимание, иначе Б. Ф. Поршнев в упомянутой выше статье не написал бы: «…в грандиозной, но особенно рассеянной во времени и в пространстве эпохе антирабовладельческой социальной революции первых веков нашей эры вершиной была эпопея лангобардского завоевания и разрушения рабовладельческой Римской империи в VI веке» [258].
Нашествие лангобардов, окончательно разорившее Италию, только что отвоеванную Византией у остготов (в чьем королевстве сохранялись элементы античной культуры), было кульминацией – только не прогресса, а регресса, низшей точкой падения – и не имеет ничего общего с революцией. Б. Ф. Поршнев, образно говоря, спутал зенит с надиром.
Тема регресса, на мой взгляд, представляет отнюдь не отвлеченный интерес. По всей видимости, человечество вступает или уже вступило в период невиданного прежде регресса, вызванного умиранием капиталистической системы как целого. «Именно в слаборазвитых странах, – писал П. Баран, – ярко бросается в глаза та главная и часто не принимаемая во внимание черта нашей эпохи, что капиталистическая система, бывшая некогда мощным двигателем экономического развития, превратилась в не менее внушительное препятствие на пути прогресса человечества» [259].
Характернейшим признаком деструктивности нынешнего капитализма является колоссальное преобладание фиктивного капитала, выполняющего единственную функцию – обогащать его обладателей. Из 1200 млрд. долл. ежедневного оборота мировых бирж 800 млрд., не покидая банковских счетов владельцев, приносят им прибыль. «В мире едва ли 10 % капиталов вкладываются непосредственно в производство… Все остальное – это спекулятивные капиталы, которые по электронной почте циркулируют по всему миру, ничего не создавая, кроме кризисных ситуаций», – утверждает бельгийский экономист Р. Петрелла [260].
Состояние регресса – это и есть то состояние, когда прежние производственные отношения стали, по словам Маркса, оковами для производительных сил, но еще не свергнуты и не заменены новыми. Период регресса чреват гибелью либо прежних производственных отношений (социальной революцией), либо общества, где эти отношения были базисом. В первом случае регресс краток и снимается революцией, становясь ее подчиненным моментом (контрреволюционным движением). Во втором – подчиняет себе развитие общества. Тогда отжившие производственные отношения не мешают прогрессивному развитию, а стимулируют регрессивное, разрушение производительной силы общества, разрушение производительной силы общества, и никакие усилия людей, даже понимающих, что и как надо предпринять, не могут превратить регресс в прогресс: достаточно вспомнить безуспешную борьбу Николо Макиавелли за объединение Италии.
В прошлом всемирное прогрессивное развитие не прерывалось за счет существования иных обществ, к которым переходила эстафета лидерства, но теперь, когда человечество обрело единство на капиталистическом базисе, такой вариант, на мой взгляд, исключен: «третий мир» – не отдельная система, а изнанка «первого». Эстафета к нему перейти не может. Нынешний регресс уже не снимается прогрессом на более высоком, глобальном, уровне. Он сам глобален, а не локален. Вопрос теперь лишь в его глубине, в том, может ли он быть снят новой всемирной революцией.
Редко привлекала внимание советских авторов и проблема многообразия форм социальной революции. В общем виде она была поставлена В. Ф. Шелике. Отмечу также позицию доктора экономических наук Р. А. Ульяновского. Политический переворот, пишет он, «не обязательно происходит в то время, когда соответствующие производственные отношения уже полностью сложились. Обязательно лишь то, чтобы революция, государственная власть нового класса открыли им необходимый простор… Не было еще такой политической революции (это не значит, что ее не будет), экономический базис которой в национальных рамках созрел настолько, что функция победившей политической революции сводилась лишь к тому, чтобы, сняв устаревшую надстройку, “обнажить“ уже совершенно сложившийся базис. История показала колоссальную роль политической революции не только в разрушении старой надстройки и создании новой, но и ее могущественное воздействие на дальнейшее развитие адекватного ей базиса и на процессы “добивания“ устаревшей экономической основы общества, противоречивое саморазвитие которой и создало условия для ее же отрицания, нашедшего политическое выражение в революции» [261].
Составной частью проблемы многообразия форм социальной революции является проблема революций «сверху». В схеме, диктуемой истматом, подыскать место этому явлению было трудно. Иногда историки просто обращали внимание на эту проблему, не пытаясь ее решить [262]; когда же такая попытка предпринималась, она, как правило, не приносила результата: любые действия «верхов» априорно считались реформами. Характерный пример – статья известного нам C. Л. Агаева «“Революция сверху“: генезис и пути развития» (1976).
В поле зрения автора попадают такие бесспорные прогрессивные перевороты «сверху», как объединение Германии и Италии, революция 1868 года в Японии – в XIX веке; капиталистическое преобразование Южной Кореи, Южного Вьетнама, Ирана и Японии – во второй половине XX века. Можно ли их считать настоящими революциями?
С точки зрения автора статьи, мировой революционный процесс, смещаясь с Запада на Восток, приобретает специфические черты: здесь «…путем преобразований “сверху“ удалось достичь тех же результатов, которые в эпоху буржуазной социальной революции можно было завоевать лишь в результате революционных действий “снизу“. Однако в общих рамках современной эпохи… эти преобразования являются побочным продуктом революционной борьбы в интернациональном масштабе. Такой путь решения буржуазных задач общественного развития… можно характеризовать… как реформистский тип революционного действия» [263].
Итак, в первой фразе автор считает революцию «сверху» суррогатом революции «снизу», т. е. иной революцией; во второй – объявляет ее побочным продуктом революционной борьбы за социализм, возглавляемой СССР; а в третьей – приравнивает к реформе, т. е. не считает революцией. Ответ дан на любой вкус – значит, ответа не дано.
Место революций «сверху» XIX века также остается неясным. Если считать их «побочным продуктом» борьбы рабочих за социализм, то получается парадокс: успешные буржуазные революции – побочный продукт безуспешной борьбы пролетариата. Корень парадокса, конечно, в нежелании считать какие бы то ни было «верхи» способными на революцию. При этом забыты скандинавские страны, где не проводилась милитаристская политика «железа и крови», которую автор считает необходимым элементом преобразований «сверху».
