Техническая революция не заменяет собой социальную революцию, хотя этот взгляд назойливо пропагандируется противниками социальной революции. В качестве примера можно привести высказывание французского ультраправого идеолога Т. Мольнье: настоящая революция – «не четверть века беспорядков, демагогии, диктатуры, бессмысленных войн и кровавой резни» [689] (1789-1814), а изобретение паровой машины Д. Уаттом. Франция и после революции отставала от Англии, значит четверть века потрачена зря. То, что без смены строя (социальной революции) индустриализация была бы невозможна, он просто не видит, хотя общеизвестно, что индустриального абсолютизма мир не знал.

Следует заметить, что техника – «система искусственных органов деятельности общества» [690] – сама по себе не является производительной силой. Только применение ее в производстве, осуществляемое человеком, т. е. техническая революция, делает технику «частью производительных сил». А это зависит не от воли людей, а от типа производственных отношений (эллинистические изобретения не нашли применения в производстве [691]).

Неверно считать, что производительные силы состоят из нескольких частей, включая отдельно человека, отдельно технику. Между тем это толкование иногда встречается при объяснении места техники в жизни общества [692]. Отождествление производительных сил и техники приводит к отождествлению развития производительных сил с развитием техники.

Результатом последовательного проведения этого взгляда является так называемый «технический детерминизм», неспособный объяснить источник развития техники или ищущий его в развитии идей [693].

Полагаю, что теорией, способной объяснить развитие человеческого общества во всем многообразии его форм, является диалектико-исторический материализм. Аргументирую это положение.

Материализм необходим при решении вопроса о движущих силах исторического развития – т. е. основного вопроса философии применительно к развитию общества. Не решив его, понять историю невозможно.

Революция – объективный (т. е. идущий в «мире самом по себе», вне сознания людей) процесс, что отнюдь не исключает, а предполагает его осознание и воздействие на его ход. Сознание людей отражает объективную реальность, творя субъективный «мир для нас», часто неадекватно и всегда неполно. Действия, исходящие из субъективных представлений об объективной реальности, тем более успешны, чем ближе «мир для нас» к «миру самому по себе».

К сожалению, приходится повторять эти прописные истины материализма, так как для многих авторов объективность и осознанность несовместимы. «Так что же такое революция? – ставит вопрос А. В. Кива. – Стихийно назревающий социально-политический взрыв… или же это результат планомерно подготовляемого… восстания в условиях революционной ситуации? Если революция все же больше стихийный, нежели сознательный акт… то как можно планировать революцию?… Если революция является итогом сознательной деятельности революционеров… то как отделить такую революцию от заговора?» [694] и т. д.

Проблема вполне разрешима, если не отрывать сознание от мира. Деятельность людей (не только революционеров, но и контрреволюционеров, и каждого представителя «массы») направляема сознанием; само же сознание определяется социальной материей – производственными отношениями, т. е. отражает объективный мир с определенной общественной позиции. Эти позиции неравноценны: одни социальные группы больше заинтересованы в истине, другие – меньше. Объективно существующие потребности общественного развития, пропущенные сознанием через фильтр интересов, воспринимаются ими по-разному; разными оказываются и последующие действия, и их результаты.

Идеологи восходящего класса лучше понимают пути развития общества, чем идеологи нисходящего или нереволюционного классов, но отнюдь не делают историю по своему плану. Планирование действий происходит внутри сознания; реализация плана – в объективном мире. Невозможны ни бессознательная деятельность (чистая стихийность), ни абсолютная власть сознания над миром (чистый волюнтаризм).

Субъективное намерение совершить революцию не означает совершения революции; субъективное намерение предотвратить революцию не гарантирует предотвращения. Реакция может выполнить программу революции; революционеры могут способствовать выполнению программы реакции. Суд истории рассматривает не намерения, а результаты. В противном случае не виден объективный характер развития общества.

На самом глубоком уровне развитие общества связано с изменением его производительной силы – человека как участника производственного процесса. Такое изменение происходит под влиянием стимула развития производства, которым являются производственные отношения (отношения собственности на средства производства).

Исчерпанность одного типа производственных отношений приводит к их замене на другой тип. Кульминация этого процесса, выраженная в переходе власти, и есть социальная революция, меняющая способ производства и тем самым – все общество. Удачный образ подобрал П. Штомпка: «На волне революций общества как бы рождаются заново. В этом смысле революции – знак социального здоровья» [695].

Сущность нового рождения общества хорошо известна марксистам – это приход к власти нового класса. Напомню классическое определение, данное В. И. Лениным: «Переход государственной власти из рук одного в руки другого класса есть первый, главный, основной признак революции» [696].

Переход власти – это признак социальной революции, но не любой переход власти революционен. Его прогрессивность или регрессивность зависит от того класса, который его осуществил. Только прогрессивный переход власти – социальная революция.

Отношение политико-правовых изменений и взятия власти новым классом – это отношение формы и содержания.

Сказанное не означает, что невозможна объективно-идеалистическая теория общественного развития, признающая разные формы развития следствием развития духовной субстанции общества. В принципе такая теория может быть создана.

Выглядеть она будет следующим образом.

Субстанцией общества должно быть нечто, во-первых, идеальное, во-вторых – объективно существующее (волюнтаризм здесь бесполезен, так как ведет к идее заговора [Число сторонников этой идеи весьма велико, но ничего нового, кроме своих эмоций, к заблуждениям Бёрка они никогда не прибавят. Красочные примеры «конспирологиче- ского» понимания революций приведены: Семёнов Ю. И. Философия истории; Штомпка П. Социология социальных изменений.][697]) и, в-третьих, не являющееся разумом (общественным сознанием). Это будет некое «общественное подсознание», которое двигает развитие общества, влияя на общественное сознание.

Оно должно играть ту же роль, которую в марксизме играют производственные отношения. Интересы должны быть заменены страстями. Материализм должен в этом случае отвергаться в пользу иррационалистического объективного идеализма, который можно найти в «философии жизни» и психоанализе. (Гегель не уделил большого внимания объяснению реальных революций – так же, как вообще недооценивал им же введенную категорию «скачок», поэтому на гегельянство опереться трудно.)

Подходы к такой теории видны у П. А. Кропоткина и Ш. Эйзенштадта, исходивших из философских посылок А. Бергсона и К. Г. Юнга.