От социорно-освободительных революций следует отличать образование новых социоров в результате гибели старых (распад Австро-Венгрии, Югославии, Чехословакии, СССР).

Образование нового социора также не является революцией, если оно происходит путем отторжения части территории в интересах другого социора, по какой-либо причине предпочитающего не прибегать к прямой оккупации (Панама, 1903 год; Босния и Герцеговина, 1995 год).

Революцией не является образование нового социора путем переселения людей на новую территорию (античная колонизация, колонии викингов, государства крестоносцев, европейские переселенческие колонии, Государство Израиль). В этом случае происходит не возникновение нового строя или политического режима, а расширение зоны распространения старого (или его перемещение – в Исландию из Норвегии были перенесены отношения предклассового общества, сменившегося в Норвегии классовым).

Более сложен случай завоевания. Оно может способствовать революционному преобразованию завоеванных социоров в случае, если завоеватель ставит целью «экспорт революции», который лучше называть экспортом социальной системы через «революцию извне».

Это, весьма редкое, явление имело место на раннем этапе завоевательных войн Французской республики против итальянских и немецких абсолютистских государств, а также в политике стран антигитлеровской коалиции: на Западе – после 1945 года, на Востоке – начиная с присоединения к СССР Западной Украины и Белоруссии в 1939 году и прибалтийских стран в 1940 году.

Думаю, что можно присоединиться к мнению Л. Д. Троцкого: «Никто не говорит, что советская бюрократия всегда и всюду хочет и может совершить экспроприацию буржуазии. Мы говорим лишь, что никакое другое правительство не могло бы совершить того социального переворота, который кремлевская бюрократия, несмотря на свой союз с Гитлером, увидела себя вынужденной санкционировать в Восточной Польше: без того она не могла бы включить ее в состав СССР» [684]. Там же, возражая Шахтману, Троцкий пишет: «Шахтман напоминает нам, что войны буржуазии в один период были прогрессивны, в другой – стали реакционны, и что поэтому недостаточно дать классовое определение государства, ведущего войну Это рассуждение не выясняет вопрос, а запутывает его. Буржуазные войны могли быть прогрессивны, когда весь буржуазный режим был прогрессивным, другими словами, когда буржуазная собственность, в противовес феодальной, являлась фактором движения и роста. Буржуазные войны стали реакционными, когда буржуазная собственность стала тормозом развития. Хочет ли Шахтман сказать в отношении СССР, что государственная собственность на средства производства успела стать тормозом развития, и что расширение этой собственности на другие страны является элементом экономической реакции?» [685] Бесспорно, что в то время политаризм еще не изжил себя; его распространение на зависимые страны было экспортом прогресса, а не регресса.

В настоящее время ту же позицию занимает Б. Кагарлицкий: «Подобно наполеоновским завоеваниям в Европе XIX века, советская экспансия в Восточной Европу была не просто попыткой завладеть чужой территорией ради эксплуатации ее ресурсов и населения. Вместе с советской “моделью власти" приходили и новые общественные отношен™… Происходила быстрая модернизация стран Восточной Европы» [686].

Это относится и к Прибалтике. Так, в независимой Эстонии отсутствовали государственные пенсии, здравоохранение и образование были платными, поэтому не училось 40 % детей. Для того чтобы они пошли в школу, надо было ликвидировать власть эстонской и мировой буржуазии на территории Эстонии, т. е. Эстонию как отдельное периферийное государство. После присоединения к СССР за год выпуск промышленной продукции вырос на 63 %, свыше 80 тыс. крестьян-бедняков получили 330 000 гектаров земли, была ликвидирована безработица и снизилась квартплата. СССР не только не грабил Прибалтику – он подтягивал ее до своего уровня [687].

Политику экспорта неополитариой (но ни в коем случае не социалистической) революции СССР проводил и после войны, вплоть до неудачи в Афганистане. Власть в ДРА довольно долго находилась в руках наших «советников» [688]. Разумеется, экспорт передового общественного строя извне – наихудший вариант революции. Тем не менее это – прогресс, а не регресс.

Но, как правило, завоевание даже более передовыми социорами означает для побежденных только регресс, так как передовой общественный строй на завоеванную территорию не переносится. Нынешняя оккупация США и их союзниками Афганистана и Ирака имеет целью не преобразование афганского и иракского общества, а лишь поддержание статус-кво. Тем более регрессом является завоевание отсталым социором передового (монгольское иго).

Политические революции и прогрессивные реформы составляют линию политического прогресса. Примеры прогрессивных реформ общеизвестны – реформы Петра I в России, «новый курс» Ф. Рузвельта в США и т. д.

Прогрессивная политика предполагает учет интересов как социора в целом, так и его трудящихся классов. Действия, игнорирующие общесоциорные интересы в пользу классового эгоизма низов, являются не прогрессивными, а популистскими. Не будучи реакционными, они стимулируют реакцию – господствующие классы, которые всегда лучше организованы, берут быстрый и кровавый реванш.

Линию политического регресса, называемого «реакцией», составляют реакционные перевороты (включая контрреволюции) и реакционные реформы. К последним относятся урезание прав трудящихся (например, отмена Юрьева дня), клерикализация, преследование этнических и религиозных меньшинств и др. Источник реакции – классовый эгоизм верхов.

Реакционные перевороты правомерно назвать политическими антиреволюциями, но этот термин вряд ли может укорениться в науке.

В условиях социального регрессивного развития (деградации общества в целом) реакционные перевороты представляют собой социальные антиреволюции, когда власть переходит в руки антиреволюционного класса, вершащего дело регресса: установление монархии в Риме в I веке до н. э., в североитальянских государствах – в XIV-XVI веках, фактическое исчезновение центральной власти в Речи Посполитой в XVII веке.

То же можно сказать и о культурных революциях и антиреволюциях, хотя их связь с изменением базиса более свободна. Прогресс общества рано или поздно приводит к культурным революциям; регресс – к культурным антиреволюциям. В философии, например, ясно видны взлеты VI-IV веков до н. э. (от Фалеса до Аристотеля); XI – начала XIV веков (от Абеляра до Оккама) и XVI – первой половины XIX веков н. э. (от Ф Бэкона до Маркса) и сменившие их падения, особенно глубокие на излете Античности (после Плотина), в Италии после конца Ренессанса и на Западе во второй половине XX века, которые привели к почти полной гибели философии.

Своеобразное положение занимают революции в технике. Производственные отношения стимулируют труд людей и их мысль; мысль побуждает к изобретению новых орудий труда, с помощью которых осваиваются новые формы хозяйства. Реализация мысли – новая техника – будучи применена в производстве, увеличивает производительность труда и тем самым ставит под вопрос старые производственные отношения.

Техническая революция сопровождала возникновение классового общества из предклассового и капиталистического из докапиталистического – два наиболее крупных перелома в истории человечества, часто (как у Дж. Д. Бернала) считающиеся единственными

Возможно, что такова и социальная роль НТР. Автоматизация производства, избавляющая работника от непосредственного контакта с предметом труда и оставляющая ему управленческие функции, очевидно, потребует в скором времени упразднения эксплуатации и замены классового общества бесклассовым.