Отец Серафим, подняв посох и сверкая начищенным крестом, трижды перекрестил притихшую толпу и заключил:

— Аминь! — и вместе со старостой неспешно тронулся вслед за дедом Щербаком. Мы с пацанами свернули свою канцелярию и в сопровождении студента пошлепали за ними, оставив бабку с сыном да всю толпу в недоумении и растерянности.

Еще бы! До сегодняшнего дня все было понятно и привычно. Подумаешь, ведьму чуть не сожгли, но не сожгли же, да если бы и сожгли, что тут такого, дело то житейское. Вон в позапрошлом годе конокрадов поймали, так забили их до смерти, прикопали тихонько, да и позабыли. А тут поп со старостой вон, что утворили: переписали всех, кто ведьму жечь ходил, а Бараниху с Епифаном и Карасем так вовсе расписаться заставили. Дед Щербак, еще вон, с кнутом, да в красной рубахе, чисто кат, как жахнет бичом: вилы пополам, Бараниха в обмороке. Если по спиняке врежет, до костей прошибет. Жутко! Так или примерно так, по моему мнению, должны были думать сельчане об этом действе. Впрочем, пусть думают, что угодно лишь бы боялись. На год страху хватит, а там перевезем Бабу Ходору в город.

Войдя гурьбой в дом знахарки, застали ее сидящей за столом и перебирающей какие то бумажки. На столе стояла небольшая шкатулка видимо с украшениями. Баба Ходора взглянула на нас и сказала:

— Зря вы все это затеяли. Не нужно было их останавливать я сама бы справилась. — Но в голосе ее не было уверенности.

— А как бы не справилась? Что тогда? Да не боись Савватеевна, мы тебя в обиду не дадим. — Покрестившись на иконы сказал дед.

— Кто это мы? — улыбнулась женщина.

— Как кто? Отец Серафим, Аким, студент вот. Ну и эти молодцы. — дед указал пальцем на нашу шмыгающую носами четверку. — Ведь это они Карася чуть было не укокошили.

— Вы Феодора Савватеевна не беспокойтесь. После сегодняшнего спектакля, вряд ли кто осмелится причинить вам вред. Очень впечатлились сельчане. — Студента явно позабавила ситуация с подписями. Принимая участие в этом действе, он как бы мстил неразумным пейзанам за пренебрежение к его попыткам просветить народ.

— Да уж, не худо пужанули иродов. А то взяли моду своевольничать мира не спросясь. Отец Серафим их завтра еще пропесочит. — Силантьев был явно доволен своим участием в запугивании односельчан. Будучи старостой, он особой власти не имел, все решал сход или как его называли — «Мир». Возглавив, в качестве представителя власти, сегодняшние разборки он сделал серьезную заявку на расширение своих полномочий. И, кроме того, подписал, можно сказать, первый самостоятельный властный документ. А это вам не фунт изюма. Вот тебе и убогая деревня! Да тут политическая жизнь, кипит и пенится, интриги плетутся, борьба за власть идет. Не упустил момента Аким Силантьев! Не упустил! Ну, флаг ему в руки и барабан на шею. Электричку на встречу не пожелаю. Пусть живет сермяжный политикан, пригодится еще.

— А не угостишь ли нас чайком Феодора Савватеевна? — поставил точку в самовосхвалении отец Серафим.

— Да чего ж это я. Совсем растерялась. — Засуетилась знахарка. — Ребятки ставьте самовар. — Это она нам.

— А чего только чайку? День сегодня исключительный, не грех и отметить. Нутка стрельцы, сбегайте к нам, принесите две крынки бражки. — Приказал нам дед.

— Не надо бегать, пусть самовар ставят. У меня тут вот, что припасено. — С этими словами знахарка достала из сундука и водрузила на стол бутыль самогона.

— Ух ты! — восхитился Силантьев. — Чистая какая, прямо слеза.

Баба Ходора выудила из сундука небольшие стеклянные стаканчики, нарезала хлеба и обратилась ко мне:

— Олешенька слазь в погреб достань огурчиков из кадушки и капустки принеси.

Взяв деревянную миску, я метнулся в погреб, нагреб капусты, наложил соленых огурчиков, принес и водрузил на стол.

— Экий ты отрок быстрый да ловкий. В церковь почему не ходишь? На исповеди ни разу не был. — Отец Серафим строго посмотрел на меня. Блин, я и правда, за эти четыре с половиной месяца в церковь заглянул от силы раза два, не больше. А ведь это прокол. Выручила знахарка:

— Так болеет он, отец Серафим, нормально говорить только начал, а то все заикался да мычал. Оздоровеет тогда и придет на исповедь. Софрон Тимофеич, налей-ка по первой.

Дед быстренько разлил по стаканчикам самогонку:

— Ну, за твое здоровье, Савватеевна!

Гости, не чинясь, хряпнули по рюмочке и вкусно захрустели огурчиками. А я выскочил во двор к пацанам, хлопочущим вокруг самовара.

Зима в России, как известно, приходит неожиданно, но это не про жителей Сосновки. Приход зимы они отпраздновали еще осенью грандиозной пьянкой. Как там у поэта:

«В деревне празднуют дожинки,

А за окном летят снежинки.»

Не знаю, что праздновали пейзане села Сосновка, но праздновали они основательно: с песнями, плясками и мордобоем. В связи с этим вылезло одно отвратительное явление: пьяные мужички частенько жен своих лупили, а отдельные особенно пакостные индивидуумы, еще и всячески над своими бабами издевались, причем издевались на показ, прилюдно.

Вспомнил вот: еще пролетарский философ и русофоб Фридрих Энгельс, в какой то, из работ, писал об этом явлении в сибирских деревнях, иллюстрируя дикость и варварство русских, утверждая вслед за своим другом Марксом, что русский народ в массе своей народ не «исторический» и контрреволюционный. Заблуждались основоположники, сильно заблуждались. Не пройдет и тридцати лет как вся благополучная Европа вздрогнет и обделается от яростной русской революции.

Хотя должен заметить, что, не смотря на всю русофобию основателей, марксизм все таки, самое адекватное философско-социальное учение, что бы там не говорили по этому поводу, современные апологеты капиталистического хипеса.

Ну да бог с ними и с основателями и с апологетами. Сибирские мужики, почему жен своих колотят?

Помню, летом хоронили одного дедка, когда шли с кладбища, жену покойного, маленькую сухую старушонку, кто то спросил:

— Что Ефимовна, жалко поди старичка то?

На что та ответила неожиданно резко:

— Ну как же не жалко то! Иду да оглядываюсь, как бы не догнал, да не набил.

Я, тогда не обратил на эти слова особенного внимания, да и летом, ввиду сугубой занятости сельчан сельхоз-работами, все это не выходило за рамки обычных семейных дрязг. Но зимой некоторые утырки оторвались по полной. Один из таких угрёбищ запряг свою бабенку в пристяжку к лошади и та, раздетая, в одной рубахе и босиком, подгоняемая не слабыми ударами бича, была вынуждена бежать рядом с санями.

Но такой беспредел осуждался большинством сельчан. Аким Силантьев, пользуясь своей властью, и привлекши в помощь братьев Щербаченков, пресек это откровенное глумление над бедной женщиной. Иван с Кузьмой немного перестарались и чуть не прибили садиста. Но это крайний случай. Вопли же избиваемой мужем очередной бабенки, раздавались над заснеженным селом чуть ли не каждый вечер.

Надо сказать, что и я неким образом приложил руку к этим экзорцисам. Число женщин, щеголявших с синяками под глазом, заметно увеличелось сразу же после шоу, устроенном, с моей подачи, старостой и священником. Но этих не состоявшихся ведьмоборцев, женского пола, мне ни сколько не жалко. Поделом им.

При очередной встрече со знахаркой, спросил у нее о причинах столь постыдного явления. Та на секунду задумалась и выдала:

— А что разве у вас баб не бьют?

— Бьют. — Был вынужден констатировать факт. — Бьют, но это происходит очень редко. Да и к тому же за это и в тюрьму сесть можно.

— Ну а ты жену свою бил?

Я даже поежился, представив в какой форме вылилась бы Ленкина ярость, если бы я посмел ее ударить. Ведь когда она шла по улице с двухлетней дочерью (а мы жили тогда в частном секторе, где по улицам бегало довольно много собак), то даже здоровенные собачары оббегали ее стороной. А она была женщиной миниатюрной, нежной и хрупкой. И обидным несправедливым словом ее запросто можно было довести до слез. Но я не позавидую тому, кто б ее ударил или, не дай бог, обидел бы, ее ребенка. В таких случаях она превращалась в натурального «берсерка». Были, знаете ли, прецеденты.