— Галлинаго! Галлшаго! Галлинаго!

Вынырнул из толпы, восхищенно уставился на Илью низенький веселый кореец, наверное гость города. Губы его шевелились, старательно выговаривая все то же слово, а в руке, поднятой над головой, он держал самую настоящую книгу. Илья не выдержал:

— Галлннаго!

Кореец незамедлительно выкрикнул:

— Он опять с нами!

И толпа ликующе поддержала:

— Галлинаго!

— Ты писатель, — шепнул я Илье. — Твой запас слов богаче моего. Ищи смысл. Что такое «галлинаго»?

Илья запыхтел. Дескать, если мы и не знаем, этот галлинаго все равно опять с нами.

И ускорил шаг.

Он уже подчинился толпе, он уже привык к ней.

— Вспомнил!

— Что ты вспомнил?

— Буро — черная голова… — не останавливаясь, процитировал Илья. — По темени широкая полоса охристого цвета… Спина бурая, с ржавыми пятнами… Длинный острый нос, ноги серые, с зеленоватым отливом… Гнездится по болотам… Я даже вспомнил, с чем мы его ели!

— Кого? — не понимал я.

— Ну как кого? — радовался Илья. — Галлинаго! Галлинаго галлинаго Линнеус. Наших болотных куличков, которых давным — давно доел Эдик Пугаев!

А ликующая толпа уже вынесла нас на круглую, прогнутую вниз, как воронка, площадь, и там, над этой площадью, в самом центре ее, над тысячами праздничных лиц, обращенных к небу, мы увидели монумент, над которым переливались невесть как высвеченные в небе слова:

Каменный щербатый человечек в каменной кепке. Каменные глаза, прикрытые стеклами солнечных очков с крошечным, но хорошо различимым каменным фирменным знаком. Каменный зад, горделиво обтянутый каменными джинсами.

Мы оторопели.

Посреди площади возвышался Эдик Пугаев.

Нет, это был не просто Эдик. Это было полное крушение всех идей моего друга. По его побледневшему лицу я прочел: он, Эдик Пугаев, опять обошел всех нас в вечном беге человечества к счастью! И теперь он, Эдик Пугаев, читал я по бледному лицу Ильи, окончательно торжествует над нами!

Но так ли? Торжествует ли? К чему эта легкая асимметрия, к чему этот легкий, но бросающийся а глаза перебор всего того, что нормальным людям дается строго в меру? И почему в небе вспыхивают над монументом все новые и новые слова:

Имя героя, вдруг понял я, не пишут с маленькой буквы. Оно заслуживает большего. Значит, тут что-то не так. Значит, я еще чего-то не понимаю. Это Илья уже понял что-то остающееся для меня непонятным. Не зря он так возликовал, увидев расцветшие над эдиком слова:

Ликующая толпа замерла, слилась в единое живое тело, противостоящее каменному холодному монументу. Я почувствовал свою слитность с толпой, я теперь был ее частью, поэтому не неожиданность, а радость принесли мне слова, взорвавшиеся над эдиком.

И я успокоенно перевел дыхание.

Если эдик и прорвался в Будущее, понял я, то, кажется, вовсе не в том качестве, которого опасался Илья.

— Твоя работа? — спросил я торжествующего Илью.

— Возможно.

— Почему «возможно»?

— Ты забываешь о новгородце. Он работал с тем же прототипом. Может быть, это его успех? — И быстро спросил. — Где он?

Спрашивал он, конечно, все о том же мелькающем в толпе корейце. Илью интересовала книга в его руке. Он считал, местный человек не пойдет на праздник с книгой в руке. Приезжий — да. И эта книга, скорее всего, будет путеводителем. Илья считал, что корейца с путеводителем послала нам сама судьба, и когда из толпы вновь появился уже знакомый нам кореец. Илья с удовольствием хлопнул его по плечу: «Галлинаго, да?» — «О да, галлинаго!» — «Поставили на место эдика, да?» — «О да, поставили!».

Илья потянул книгу из рук корейца.

Ничего особенного не произошло и все же произошло.

Я вдруг понял, что каким-то десятым, нам неизвестным чувством этот кореец почувствовал в Илье другого, совсем другого человека.

Илья и сам все понял. А поняв, резким движением вырвал книгу из руки корейца и бросился бежать, смешно поднимая ноги. Но мне было не до смеха. Ведь я только что радовался — эдику утерли нос, эдика поставили на место! — а теперь я вновь был отделен от Будущего нелепым поступком Ильи Петрова (новосибирского).

Я догнал Илью уже у сиреневых кустов. Я крикнул ему;

— Выбрось книгу!

— Но почему? — пыхтел он, отбиваясь от меня.

— Почему я должен ее выбросить?

— Выбрось немедленно. Здесь нет ничего твоего. Здесь все принадлежит твоим внукам!

— А кому они обязаны? Разве не нам? Кто строил для них Будущее?

И стены капсулы уже бледнели, истончались, и зеленая радушная дымка затягивала сияющее яебоэ и все глуше доносился до нас рев торжествующей толпы. Отпаянным рывком я вырвал книгу и выбросил из капсулы. В сжатых пальцах Ильи остался лишь обрывок суперобложки. И почти сразу МВ вошла в маше время.

Илья не оправдывался. Он сидел за столом и вместе с нами молча смотрел на Председателя. — Прецедент создан, — сказал Председатель, — в наши руки попал материальный объект из другого времени. Это всего лишь обрывок суперобложки, но, к сожалению, он не должен был попасть к нам, Правда, он не настолько информативен, чтобы поднимать излишнюю тревогу. На нем виден портрет автора книги, ж счастью, далеко не полный. Мы видим лишь часть совершенно голой, лысой, а может быть, выбритой головы. Тут же указан год издания — две тысячи одиннадцатый — и видна часть аннотации ели рекламного текста, «…теперь, эдик, — процитировал он, — стоит над городом как великое и вечное не прости, завещанное вам классиком XX века Ильей Петровым…» — Председатель поднял глаза и все же не сдержал улыбки: — Видимо, кто-то из наших коллег, — он, разумеется, имел в виду Петровых, — будет радовать читателей и в будущем веке!

И замолчал.

Растерялся.

Осознал проблему, вызванную таким поворотом дед.

— Судя по обрывку аннотации и по монументу, который нам удалось увидеть, — виновато запыхтел мой друг, — герой неизвестной нам книги столь же нарицателен, сколь и отрицателен. Видимо, мой новгородский коллега, а может быть, я сам, сумел создать образ, заставивший задуматься людей планеты. Единственное, что облегчает мою несомненную вину, это сознание того, что наши общие усилия не пропали даром и люди Будущего научились возрождать погибшие виды, а значит, биомассе Вселенной уже не грозит вырождение. Откликнулся и новгородец:

— Боюсь, мой вариант повести не столь отчетлив, как вариант моего коллеги. И боюсь, эта подсказка из Будущего вовсе не поможет мне. Я не люблю подсказок. В этом смысле проведенный эксперимент меня огорчил.

— А соавторство? — быстро спросил Председатель.

— Исключено, — сердито вмешался я. — В аннотации указан один автор.

Случись иначе, я бы не позавидовал герою. В первой главе, пиши ее новосибирец, Эдик, несомненно, выменял бы за пару матрешек самый большой, самый красивый минарет Султанши — матери, чтобы во второй главе, пиши ее новгородец, полностью раскаяться и посвятить свое свободное время, скажем, проблеме славян на Крите, с тем чтобы в третьей главе, пиши ее мой друг, в приступе злостного рецидива заполучить в свои руки знаменитый фестский диск и тут же обменять его на бочку розового кипрского вина, которое он, Эдик, в четвертой главе, пиши ее новгородец, слил бы не сомневаясь в лазурные воды Средиземного моря.

— Коллега прав, — вздохнул мой друг. — Искусству не нужны никакие подсказки. Но все же мы имеем дело с реальностью, а потому… следует садиться за работу.

Наступила тишина.

— И все же, — сказал наконец Председатель, — не надо думать, что наш эксперимент не дал результата. Убедительное торжество над Эдиком — разве это не достижение? Разве не о таком будущем мы мечтаем? Доверимся времени и себе и начнем работу. С этой минуты, — обвел он глазами собравшихся, — все маршруты МВ в будущее приостанавливаются до две тысячи одиннадцатого года, когда выйдет в свет… — он поколебался, отыскивая нужное определение, и нашел его: —…замечательная книга Петрова!