— Споры спорами, а вам бы, пока не поздно, поворачивать к святому Эриберту, мы вас проводим. Дело ведь не шутка.
И глаза у него были безжалостные, точно у, коршуна, а улыбка беззащитная, как у ребенка!
— Я пойду туда, куда обязывает меня совесть, — каноник подобрал вожжи, — а ты как знаешь, только запрещаю тебе брата делать дезертиром.
— Тогда вот что. Я буду за вами следовать поблизости. Как норманнские мечи посекут ваши орари и кадильницы, я приду на помощь. Не Гугону, а вам!
Из загаженной таверны с гоготом вывалилась компания бражников, повскакала на коней. Азарика с ужасом узнала белобрысых близнецов — Симона и Райнера, их вороватых оруженосцев. А вот и мерзкий аббат — панцирная стеганка напялена на замусоленную рясу, на голове красуется соломенная шляпа с петушьим пером. Аббат горланил:
Шел монах к своей милашке,
К полведерной своей фляжке!
— Молчи, церковная кочерыжка! — поддал ему Райнер.
— И это твоя армия? — грустно спросил каноник у Эда.
Азарика взглянула па Эда, и вдруг ей снова почудилась пасть грифона, извергающая ржавое пламя. В глазах все закружилось. «Justitio! Veritas! Vindicatio!» — отбивал молот в мозгу. Рука непроизвольно вытащила из ножен меч и бессильно разжалась. Лезвие звякнуло о придорожный камень.
Эд поднял меч Азарики и молча положил рядом с ней на облучок. Вырвал у Роберта повод, вскочил в седло и ускакал, но прощаясь, а за ним вся его кавалькада.
Войско канцлера Гугона, растянувшись на добрую милю, двигалось по берегу Лигера, обшаривая овраги. Норманнов не было. По холодному небу неслись огромные тучи. Азарике вспоминались отцовские книги, где рассказывалось о древних сражениях, когда над битвой людей летали дерущиеся боги или дьяволы, как велит их называть приор Балдуин. Знать бы заклинания, прилетели бы они, разбили бы неуловимых норманнов!
Роберт подъезжал, привозил то холодной баранинки, то луку. Раздобыл где-то для каноника меховую безрукавку. Ободрял загрустившую Азарику.
— Ты конем пока займись. Корми, приучай к себе. Как ты его назвал? Никак? У воина конь должен носить гордое имя!
Азарика через силу улыбнулась.
— Как же назвать твоего скакуна? — размышлял Роберт. — По масти, что ли? Гнедой, как это по-латыни — baius? Давай назовем Байон!
— Байон! Байон! — позвала Азарика.
Гнедой, привыкший за эти дни к ее ласковому голосу и вкусной кормежке, встрепенулся и заржал.
— Байон! — решили в восторге Роберт и Азарика.
А дождь полил, непрестанный, секущий. Превратил глинистые берега в вязкую топь. Каноник кашлял, ночью стонал, страдая от озноба и своей беспомощности. Пришлось Азарике отодвинуть ковчежец с мощами (ну-ка, святой Эриберт, потеснись!) и уложить каноника на дно повозки. Отыскала сушеную мяту, но где приготовить отвар?
Роберт больше не подъезжал — Вельзевул запретил всякие отлучки, — и Азарике пришлось не сладко. Реликварий то и дело застревал в глине, и она, подпрягши к мулам Байона, изо всей силы упиралась в колесо, вытаскивая повозку.
Наконец канцлер остановил войско. На той стороне реки, на скалистом мысу, виднелись бревенчатые башни Самура. Под дождем обвисли вымпелы на флагштоках. Странно: ни лодок, ни встречающих, как было условленно с самурцами.
— Осмелюсь напомнить, — нотарий Фульк нагнулся к креслу канцлера, — нынешний сеньор Самура епископ Гундобальд…
— Я памяти не лишился, — прервал его канцлер.
Он приказал вестнику взять рыбацкий челн и переправиться в молчащий Самур, а войску, чтобы не томиться в бездействии, служить молебен. Встал и сам, ему подали алмазный крест. Дым от кадильниц стлался под мелким моросящим дождем.
Вдруг доложили, что в кустах обнаружен норманнский дозор. Не прерывая мессы, Гугон надел на себя шлем. Врачи протестовали, но канцлер лихо взобрался на коня и в сопровождении бравого сотника и его лучников налетел из-за отмели. Супостаты, заметив опасность, поспешили столкнуть лодку в воду, но было поздно. Поникшие и жалкие враги встали на колени прямо в мелководье.
Гугон принялся их допрашивать, но, к величайшему удивлению, пленники завопили на чистейшем романском наречии. Объясняли, что они всего-навсего франкские мужики, что приспешники адского Сигурда силой заставили их себе служить…
— Как бы не так! — процедил Гугон. — Стали бы вы от меня спасаться. Вам бы под предлогом норманнов своих сеньоров грабить!
И приказал их обезглавить.
Он пришел в хорошее расположение духа. «Победа! — льстиво шелестели придворные. — Первая победа!» Канцлер продиктовал Фульку реляцию для Карла III в превосходных степенях: «Victoria clarissima, gloriosissima, perpetua…» Но тут вернулся от Самура челнок с вестником. Ему там даже и лестницы не подали, объявив со стены, что епископ Гундобальд заключил с королем данов союз, потому что оный король Сигурд со всем своим воинством желает принять из его рук святое крещение.
Гугон снова лег в кресло. Фульк слышал, как он твердит сквозь зубы: «Жирная скотина, предатель! Возжаждал апостольского венца… Окаянный Сигурд таким манером уже раз шесть переходил в христианство!» Приказал трубить ночлег.
Но едва лишь пропели полночные петухи, войско было разбужено криками часовых. Азарика, оставив бредящего каноника, взбежала на холм, где уже тесно стояли проснувшиеся воины. Ночь полыхала заревом далеких и близких пожаров. «Святой Матурин, — угадывали по направлению горящие селения. — А это святой Гиларий-в-лесу…» Горело как раз в тылу армии Гугона.
Некоторые сотни и просто кучки ратников стали спешно уходить назад, чтобы защитить родные места. Нотарий Фульк пытался уговорить их, даже угрожал, но получил лишь древком копья поперек спины, а какой-то наглец пытался сорвать его золотую цепочку.
— Надо поворачивать… — прохрипел Фульк, встав перед походным креслом канцлера.
Но тот спал безмятежно, укрытый затканной жемчугом мантией, и никто не решался его тревожить.
И войско двинулось назад прежней дорогой, по обочинам которой плыл едкий дым пожарищ.
Ночью Азарике удалось все-таки вскипятить на костре воды, она обложила старика грелками, напоила его бальзамом, и, когда двинулись обратно, он, закутанный в попону, сидел у нее бодро, прислонясь к реликварию.
Но на повороте в Манциак их окружила шайка дезертиров. Каноника обшарили, отобрали четки и наперсный крест, пытались секирами вскрыть реликварий. Отпрягли мулов и Байона увели, угрожая Азарике. Никто из бредущих кругом ратников не пришел на помощь…
И остались они в лесу одни, на повозке, утонувшей в глине по ступицы, среди мрака и дождя. Вспомнились слова Эда: «Я приду на помощь…» Но где теперь Эд, где школяры?
На рассвете в лесу случилось что-то страшное. Донесся ускоренный топот множества ног. Не крик, а вой тысячи человеческих голосов плыл по темному лесу.
— Датчане, датчане! — кричали справа.
— Сигурд, Сигурд! — надрывались сзади.
— Где, где? — спрашивал кто-то, как ночная птица.
— И здесь, и там, и везде! Сам дьявол спускает их с неба!
Из тьмы на накренившуюся повозку налетел какой-то хромой, прося: «Малый, пить!» Фортунат пытался его расспросить, что происходит, но не добился ничего, кроме того, что норманны всех уводят в рабство. Выхватив у Азарики бурдючок, хромой умчался во тьму.
Стало светло, и они узнали среди бегущих приора Балдуина. Какой-то всадник гнал его, целясь копьем в тощую спину.
— Протей! — ахнула Азарика.
— Этому ли мы тебя учили, негодяй? — закричал Фортунат.
Но тут приор встал, как будто споткнулся. Протей взглянул вперед, вздрогнул и выронил копье.
На опушке, ужаснее всякого норманна или лесного чудища, возвышался на коне бастард, и чугунный его взгляд заставлял бледнеть то одного, то другого.
— Где брат мой Роберт? — спрашивал он.
