— Я всегда рад тебя видеть.

— Но не настолько. Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось.

— Это все тот же свиток, над которым ты работал утром? — спросил Римо и бросил взгляд на иероглифы, означающие “удостаивать” и “власть”.

С утра Чиун не только не продвинулся вперед — он просто застрял на тех же самых словах.

Римо включил телевизор и нашел “Дайнэмик-ньюс” четырнадцатого канала. Зазвучала энергичная, не терпящая возражений музыка, потом появилась заставка, и на ее фоне в кадре плавно возникли несколько беседующих между собой людей. Потом эти люди стали разговаривать с другими людьми, не работающими на четырнадцатом канале. Это были политические деятели. Потом на экране стал бушевать пожар, и репортеры четырнадцатого канала брали интервью у пожарных. И при каждой смене кадра звучала музыкальная отбивка. Под эту музыку могли бы маршировать войска. Под эту музыку четырнадцатый канал мог бы давать в эфир архивные кадры взятия Берлина.

Натали Уотсон на экране не было. Именно об этом повел разговор ведущий. Он говорил о том, как это ужасно, когда нападают на журналистов, которые хотят видеть Америку свободной страной. Он говорил о том, что слово журналиста является самым достоверным элементом любого материала.

“Мы, работники “Дайнэмик-Ньюс” Четырнадцатого канала, со всей решимостью и прямолинейностью заявляем, что не намерены далее комментировать инцидент, происшедший сегодня на озере. И мы хотим добавить, что четырнадцатый канал всегда боролся и будет бороться с распространением наркотиков. Что касается мисс Уотсон, то она вернется к работе, как только хирурги извлекут микрофон у нее из пищевода”.

Снова зазвучала воинственная музыка.

Слава богу, подумал Римо. С этим покончено. Ему стало хорошо. Он посмотрел на Чиуна. Тот улыбался. Он даже не сердился на Римо, что тот отвлекся на что-то постороннее, а не углубился целиком в свиток, который он ему показывал.

— Что такое? — спросил Римо.

— Ничего. Я просто подыскиваю название для летописи, которую в один прекрасный день ты начнешь писать. И я подумал, может, ты сам подберешь это слово.

— О каком слове ты говоришь?

— Может, ты напишешь о том, что сам не захотел поведать мне о своих родителях, а заодно и о том, что с тех пор, как с тобой провел курс обучения Великий Чиун, ты стал двигаться как настоящий Мастер Синанджу?

— Ты хочешь, чтобы я называл тебя Великим?

— А ты решил называть меня Великим? — спросил Чиун. — Что ж, это твое право. Когда меня не будет, и ты станешь Мастером Синанджу, я уверен, ты будешь вспоминать обо мне со всем почтением.

— Мне не совсем понятно, что значит “Великий”. Других ведь Мастеров я не знаю.

— Если ты прочтешь летописи, то поймешь, что значит “Великий”.

— Я читаю их. Они все искажают. Ивана Грозного они представляют как Ивана Благостного, потому что, видите ли, он вовремя платил. У вас весь мир вращается вокруг того, что является хорошим и плохим с точки зрения Синанджу. Все эти хроники по большей части чушь. Теперь я это понимаю. Я уже не стажер.

— Не кощунствуй.

Чиун поднял голову в праведном гневе.

— Это правда, — возразил Римо. — Все эти хроники — чистейшей воды сказка.

— Хроники Синанджу — это то, что делает нас с тобой теми, кто мы есть. В них наше прошлое — и наше будущее. В них наша сила.

— Если они такие правдивые, почему ты меня призываешь ко лжи?

— Тогда сформулируй, что ты называешь правдой. Римо посмотрел на свиток.

— Белый. Слово, которое тебе нужно — “белый”. Хочешь, чтобы я сам его написал? В каллиграфии я послабей тебя, но я все же напишу его. Ведь это я — “белый”.

— Как это грубо, — сказал Чиун. — Может, можно найти более изящные выражения? Ну, например, что посторонним людям ты можешь показаться белым, но благодаря тому, что тебя научили двигаться и ты обрел недюжинные достоинства, ты стал настоящим корейцем в душе.

— Я, — белый, — твердил Римо. — И иероглиф должен быть — “белый”. Знаешь, как он пишется? Белое озеро, огороженное палками. Хочешь, чтобы я его написал?

— Я хотел, чтобы ты мне помог, — вздохнул Чиун, — но я понял твою мысль. — Он промыл перо в чистом уксусе и воском запечатал чернильницу со специальной тушью, которая была составлена из таких компонентов, чтобы не поблекнуть в веках и донести историю Синанджу до Мастеров будущего. Он больше не будет писать, пока не избавится от горького чувства предательства. — Теперь я долгие годы не смогу писать.

— Ты не хотел называть меня “белым”?

— Твоя беда в том, что ты никогда не служил настоящему императору.

Зазвонил телефон, и с Римо заговорил компьютер. Римо знал, кто находится на том конце линии. Однако Смитти — руководитель организации Харолд В.Смит — уже много лет не связывался с ним напрямую — отчасти потому, что Римо тяжело давались компьютерные коды, но также и потому, что вся процедура была очень громоздкая. Первый код Римо набрал правильно. Ему надо было без конца нажимать кнопку с цифрой один, пока то, что поначалу было похоже на рекламные визги из громкоговорителя у входа в какой-нибудь универмаг, не обрело звучания человеческого голоса — однако пока это еще не был голос Смита. Этот голос велел ему убедиться, что за ним нет хвоста, и, добравшись до близлежащего городка Лансинг, пройти в телефонную будку. Там, в этой телефонной будке, он должен нажать и держать кнопку с цифрой два.

К центру Лансинга Римо подъехал в девять часов. Опустив в щель двадцатипятипенсовик и нажав цифру два, он наконец услышал голос Смита.

— В чем дело? Что случилось?

— Сегодня вас засняли на телекамеру, когда вы бежали по воде.

— Да, это так, — не стал спорить Римо.

— Следовательно, вы рисковали престижем всей организации.

— Я спасал маленькую девочку.

— А мы пытаемся спасти страну, Римо.

— В тот момент, — сказал Римо, — мне казалось более важным спасти эту девочку. И знаете, мне и сейчас так кажется.

— Вам больше не хочется спасать цивилизацию?

— Что вы хотите этим сказать?

— С обогатительных фабрик непрестанно похищают уран, и мы не можем этого остановить. Пропавшего на сегодняшний день урана хватило бы для изготовления четырнадцати атомных бомб. Мы не знаем пока, как они это делают. И все другие разведуправления на сегодняшний день бессильны. Вся надежда на вас, Римо.