Вахтерша вошла в цех, чтобы позвать на обед. Она давнула ручку гудка, забрызганную суриком. Гудок, списанный с «кукушки», пшикнул и гнусаво засвистел. Пока он свистел, вахтерша аппетитно зевала и отпустила ручку только после того, как у нее закрылся рот.

Лешка затворил инструменталку, взял алюминиевую тросточку, которую он называл «предметом симуляции» и, петляя кривой, изуродованной ногой, отправился на обед.

В конце железнодорожного тупика, чуть в стороне, стоял дряхлый, сунувшийся коньком крыши под горы, флигель. Этот флигель они снимали с женой Леной за сто рублей и были довольны отдельным жильем и еще тем, что подле флигелька был огородишко и не надо было сажать картошку за городом.

Лена на работу уходила к девяти, как интеллигент, а Лешка даже не к восьми, как рабочие, а на час раньше, потому что должен был все инструменты принять из мастерской и своевременно подготовить их к приходу ремонтников…

Жена намыла чугунок картошки и дров принесла. Оставалось только сварить картошку и съесть.

Лешка затапливал старую и дырявую, как сам флигель, плиту и ругал крысу, которая прижилась в избушке. Сейчас только запустил он в крысу замком, но промахнулся.

— Чего ты, нечистая сила, к нам привязалась, на самом деле? — ворчал Летка. — Подавалась бы к теще, у нее кормежка лучше.

Крыса высунула усатую морду меж половиц в углу и слушала. Лешка кинул в нее поленом, и она снова скрылась.

В тупике прокричал, а потом стукнул вагонами паровоз, да так, что с потолка флигеля посыпалась земля.

Дрова, наконец, занялись. Лешка выглянул в окно и увидел, что из теплушек, воткнутых в тупик, выскакивают люди с котелками. Одеты они наполовину в нашу старую военную форму и наполовину в немецкую.

— Арийцы до дому едут, — заключил Лешка и оторвал листок от календаря за семнадцатое сентября тысяча девятьсот сорок седьмого года. Оторвал и потряс кудлатой головой. — Ха, здорово же устроено! Побили все, порушили, — заговорил сам с собой Лешка, — и теперь нах хаус, до дому. Небось, если бы наоборот было, они бы нас всех в гроб загнали, пока бы мы им камень на камень не сложили.

В дверь раздался робкий стук, и Лешка тем же сердитым голосом, каким только что рассуждал, крикнул:

— Кто там? Врывайся, если совести нет.

Но в дверь не ворвался, а медленно и несмело просунулся человек в огромных ботинках, в латаных галифе и стянул пилотку со стриженой головы, на которой грибом темнел шрам.

— Легок на помине, — буркнул Лешка и спросил: — Чего тебе?

Военнопленный протянул мятый котелок:

— Воды.

— Воды, — передразнил пленного Лешка и повторил: — Воды! Кого надуть хочешь? Я сам к этакой дипломатии совсем недавно прибегал, — Лешка вдруг сделал умильное, постное лицо и завел: — Нельзя ли у вас, хозяюшка, воды напиться, а то так жрать хочется, аж ночевать негде. Вот. А ты — воды. Ну, чего стоишь? Садись. Сейчас картошка сварится, порубаем, — он ловко подсунул ногой табуретку, и пленный сел, тяжело опустив на колени руки с раздувшимися, красными суставами.

— Чего с руками-то? — кивнул Лешка.

Пленный потупился, но сказал без уверток, что плен — это плен, и советский плен тоже не есть рай, и что он работал в мокром забое, здесь, на Урале, и везет домой ревматизм.

На плите шипела и уже начинала бормотать в чугунке картошка. Два бывших солдата молчали, задумавшись. Потом Лешка встряхнулся и сказал:

— Ну, что ж, бараболя-то скоро упреет. Давай, подвигайся к столу.

На столе, под опрокинутой кастрюлей, придавленной сверху кирпичом, чтобы не добралась до харчей крыса, был спрятан кусок хлеба. В нем — не больше килограмма. Лешка отрезал ломоть и положил его обратно под кастрюлю, а остальной хлеб разделил пополам. Пленный неотрывно смотрел на кусок и от напряжения сжал распухшие в суставах пальцы в кулак. Лешка вывалил разваренные картофелины в чашку и насыпал на стол две щепотки соли: одну себе, другую пленному. Огляделся и пробормотал:

— Вот. Чем богаты…

Пленный взял картофелину и принялся ее чистить.

— Я знаю, — проговорил он задумчиво, — я знаю, нашему фронтовику сейчас трудно, нечего дать.

— Да-а, трудновато, — подтвердил Лешка, — и все через совесть нашу. Я вон слышал от кореша одного, что у вас, в вашей ФРГ, сейчас кушают лучше, чем у нас, а ведь могли бы мы…

— Да, да, — подхватил пленный, и лицо его покраснело, и он перестал чистить картошку.

— Ну, ты это, не робей, — подбодрил его Лешка. — Разговор делу не помеха. Ешь картошку, наводи тело, да помни: у меня обед не три часа.

— Да, да, — опять подхватил пленный и попытался взять со стола щепотку соли, но пальцы у него не сгибались, и он макнул картошку в кучку соли и, обжигаясь, принялся перекатывать ее во рту.

Лешка дул на розовую, треснувшую картофелину, сдирал с нее кожуру и благодушно рассуждал:

— Интересно же!

Пленный глянул на него и перестал есть.

— Интересно же, говорю, — повторил Лешка. — Вот сошлись два вчерашних врага и едят за одним столом картошку, — он вдруг повернулся к пленному и, пораженный только что пришедшей в голову мыслью, воскликнул:

— А может, это ты мне лупанул в колено из винтовки?

Пленный опустил голову, но потом поднял ее и грустно глянул Лешке прямо в глаза:

— Вполне может быть. Я много стрелял и не скрываю этого, как мои товарищи но плену. Иные из них говорят, что вовсе не стреляли и сразу сдались в плен. Это неправда. Если бы они не стреляли и все сдавались, война кончилась бы гораздо раньше. В том все и дело, что мы много стреляли, — он подобрал крошку со стола, помял ее пальцами, бросил в рот. — От этого нам много трудно, много трудно.

— Ладно, хватит скулить-то, — махнул рукой Лешка после продолжительного молчания. — Семья-то есть? Ждет кто-нибудь?

— Я, я! Да, да, — охотно закивал головой пленный и полез за пазуху, где у него хранилась фотография, вставленная в грубо сделанную деревянную рамку. — Вот Эльза — жена моя, вот дочка, — и вдруг прижал карточку к груди. — Неужели скоро увидю?

— Увидишь, увидишь, запросто, — хлопнул его по плечу Лешка, — ты давай доедай картошку-то. Я вот Ленке штуки три оставлю, а остальную добивай.

Потом они закурили, и пленный был рад, что смог угостить Лешку хорошим табаком. Пленный немного осоловел от горячей еды, устроился поудобней на табуртке возле плиты и спросил:

— А у вас ешчо нет? Детей ешчо нет?

— Нет покудова, но будут, не сомневайся. Фундамент уже заложен, — беспечно ответил Лешка и выпустил огромный клуб дыма.

— Трудно будет вам с ребенком. Чем кормить? — посочувствовал пленный.

— Прокормим, — успокоил его Лешка. — Мы эти все трудности побоку. Я учусь в школе, и десяти лет не пройдет, как стану техником, а то и инженером. А десять лет для нас, молодых, пустяк. Зима да лето, лето да зима, как цыган говорил, — и готово дело. Еще вот возьму когда-нибудь да на своей машине этаким фертом к тебе в гости прикачу. А что?

— Веселый вы человек, — грустно покачал головой пленный. — Таким легче жить. Да и видно вам впереди. А как-то нас примут? Что-то нас ждет?

— Все будет нормально, — заверил пленного Лешка и посмотрел на часы. — О-о, милые, заговорились. Ты вот что, давай-ка сюда котелок-то, — потребовал Лешка, — давай, давай — не отыму. Нужен он мне больно. У нас своих два. Ленка-то у меня тоже в солдатах ходила и тоже котелок да медаль привезла, — наговаривая, Лешка бросил в котелок оставшиеся картофелины, достал из-под кастрюли кусок хлеба и сунул его туда же.

— Не нужно, — запротестовал пленный. — Это же последний…

— Ничего, ничего, — заявил Лешка. — Мы дома, мы обойдемся, — прикрикнул на пленного, не принимавшего котелок. — Есть время тебя упрашивать! Бери, да не забывай, что ухо надо востро держать, и нашему брату крепко следить требуется за тем, чтобы никто и ни у кого не посмел бы больше отнимать последний кусок хлеба. Ясно?