— Что там у тебя такого неотложного? — спросил он приветливо.

Актер заговорил не раньше, чем закрылась дверь за мисс Дулан.

— Монро, мне к тебе позарез нужно, — сказал он. — Я спекся.

— Спекся? — сказал Стар. — А ты читал в последнем номере «Вэрайети»?

Твоя картина до сих пор идет у Рокси, и в Чикаго за прошлую неделю дала тридцать семь тысяч.

— И это больней всего. В этом трагедия. К моим услугам все, чего ни пожелаю, и все теперь — псу под хвост.

— Да ты объясни толком.

— Между Эстер и мной все кончено. И навсегда.

— Поругались?

— Ох, нет — хуже, и говорить об этом нестерпимо. У меня мозг оцепенел.

Брожу как сумасшедший. Роль веду как во сне.

— Я не замечал, — сказал Стар. — Во вчерашних кадрах ты был бесподобен.

— Вот, вот. Это лишний раз показывает, что в чужую душу не заглянешь.

— И неужели вы с Эстер разойдетесь?

— Этим кончится, наверно. Да. Этого не миновать.

— Но в чем у вас дело? — нетерпеливо спросил Стар. — Что она — вошла без стука?

— Да нет, третьи тут не замешаны. Причина только во мне. Я — спекся.

Стар внезапно понял.

— Откуда у тебя вдруг такая уверенность?

— Не вдруг — уже полтора месяца.

— Это воображение твое, — сказал Стар. — У врача был?

Актер кивнул.

— Я уже все испробовал. Даже с отчаяния съездил… в заведение Клэрис.

Но совершенно впустую. Мне полная гибель.

«А не переадресовать ли его к Брейди?» — толкал Стара некий иронический бесенок. Ведь всеми вопросами актерской рекламы ведает Брейди. Только какая уж это реклама… Стар на секунду отвернулся, погасил усмешку.

— Я уже был у Пата Брейди, — сказал актер, точно угадав его мысль. — Он насоветовал мне кучу липовых средств, я их все перепробовал, и все зря. За обедом мне стыдно поднять глаза на Эстер. Она молодчина, отнеслась чутко, но я горю от стыда. Круглосуточно сгораю от стыда. «Дождливый день» принес в Де-Мойне тысяч, наверно, двадцать пять, в Сент-Луисе побил все рекорды сбора, а в Канзас-Сити дал двадцать семь тысяч. Я засыпан сейчас письмами поклонниц, а сам боюсь вечером ехать домой, боюсь ложиться в постель…

Стара начали уже слегка томить эти жалобы. Стар хотел было пригласить актера на коктейль, но теперь приглашение явно отпадало. Что бедняге коктейль и рекордный сбор от картины, когда с ним такое. Стар мысленно представил, как актер бродит от гостя к гостю с бокалом в руке и с камнем на сердце.

— И вот я пришел к тебе, Монро. Я не помню ситуации, из которой ты не нашел бы выхода. Я подумал: даже если скажет застрелиться — все равно иду к Монро.

На столе у Стара пискнул зуммер; он включил диктограф и услышал голос мисс Дулан:

— Истекло пять минут, мистер Стар.

— Виноват, — сказал Стар. — Мне понадобится еще минута-две.

— Пятьсот учениц колонной пришли из школы к моему дому, — безрадостно сказал актер, — а я только стоял и смотрел на них из-за портьеры. Так и не решился к ним выйти.

— Да ты садись, — сказал Стар. — Обсудим без спешки.

В приемной уже десять минут ждали двое участников совещания — Уайли Уайт и Джейн Мелони. О Джейн, сухонькой, светловолосенькой, пятидесятилетней, можно было услышать пятьдесят разнородных мнений — полный голливудский ассортимент оценок: «сентиментальная дура», «лучший сюжетист Голливуда», «заслуженная ветеранка», «халтурщица старая», «другой такой умницы нет на студии», «самый ловкий плагиатор во всем кинобизнесе». И вдобавок, уж конечно, такие пестрые эпитеты, как нимфоманка «любому и каждому», старая дева, лесбиянка и верная жена. Старой девой Джейн не была, но повадки у нее были стародевичьи, как у большинства женщин, собственным трудом пробивших себе дорогу. У нее была язва желудка, а годовой оклад ее превышал сто тысяч. Можно было бы написать ученый трактат о том, «стоила» ли она этих денег, или еще больших, или же ни гроша не стоила.

Ценность ее заключалась в таких простых, ординарных достоинствах, как то, что она была женщина и легко ко всему применялась, быстро соображала и заслуживала доверия, понимала дело и не страдала самовлюбленностью. Она была очень дружна с Минной, и за протекшие годы Стару удалось подавить в себе антипатию к Джейн, доходившую до физического отвращения.

Джейн и Уайли сидели молча — изредка лишь обмениваясь словом с мисс Дулан. То и дело звонил Рейнмунд, помощник продюсера, ждавший у себя вместе с Джоном Брока, режиссером. Наконец, минут через десять, Стар нажал кнопку, и мисс Дулан призвала Рейнмунда и режиссера; одновременно из кабинета вышел Стар, дружески держа актера под руку. Актер был уже так взвинчен, что стоило Уайту спросить, как у него дела, и он тут же раскрыл рот, вознамерясь излить душу при всем народе.

— Ох, дела ужасные, — начал актер, но Стар резко перебил его:

— Ровно ничего ужасного. Иди и работай роль, как я сказал…

— Спасибо тебе, Монро. Джейн Мелони, сжав губы, поглядела вслед актеру.

— Кто-то с него одеяло на себя перетянул? — спросила она, имея в виду известный актерский прием отвлекать на себя внимание публики.

— Простите, что заставил ждать, — сказал Стар. — Прошу в кабинет.

Был уже полдень, а совещанию Стар отводил ровно час времени. Не меньше (прервать такое совещание мог только режиссер, у которого застопорились съемки); но, как правило, и не больше, ибо каждые восемь дней компания должна выпускать кинопостановку, по сложности и стоимости не уступающую «Мираклю» Рейнгардта.

Лет пять назад, бывало. Стар мог проработать запойно всю ночь над одним фильмом. Но теперь это случалось реже: после такого запоя он несколько дней чувствовал себя разбитым. Переходя же с проблемы на проблему, он всякий раз испытывал прилив энергии. И как некоторые умеют просыпаться в назначенное себе время, так Стар умел завести себя ровно на час неотрывной работы.

В собравшуюся на совещание группу входили, помимо сценаристов, Рейнмунд — один из самых приближенных к Стару помощников продюсера, и Джон Брока — режиссер фильма.

Брока с виду был воплощением умельца: крупнотелый, без нервов, спокойно-решительный, располагающий людей к себе. Он был невежествен, и Стар частенько ловил его на повторении одних и тех же сцен; во всех его фильмах присутствовала сцена с молодой богатой девушкой — тот же ход действия, те же движения. В комнату вбегает целая свора собак и прыгает вокруг девушки.

Потом та идет в конюшню и треплет жеребца по крупу. Объяснить это пристрастие режиссера можно было бы, не прибегая к фрейдизму; вероятнее всего, как-то в унылую минуту юности Брока увидел в щель забора прелестную девушку с собаками и лошадьми. Это навсегда отпечаталось у него в мозгу эталоном романтики и шика.

Рейнмунд был красивый молодой ловчила с неплохим образованием. От природы он не лишен был характера, но уродливая должность «надсмотрщика» вынуждала его ежедневно кривить душой в мыслях и поступках. И человек выработался из него дрянной. В тридцать лет он не обладал ни одним из благородных качеств, которыми американцев — как христиан, так и евреев — учат восхищаться. Но картины он выпускал в срок и не стеснялся подчеркивать свое почти непристойное обожание Стара, чем и сумел, видимо, пустить Стару пыль в обычно зоркие глаза. Стар любил его — считал разносторонне пригодным работником.

Уайли Уайт, разумеется, в любой стране был бы распознан как интеллектуал низшего разряда. Он был парень культурный, говорливый, вместе и простецкий и не без тонкости, слегка шальной, слегка угрюмый. Зависть к Стару выказывалась у него лишь промельками и обмолвками и была смешана с восхищением, даже привязанностью.

— До начала съемок по этому сценарию осталось две недели, считая от субботы, — сказал Стар. — Сам по себе сценарий сносен — стал теперь намного лучше.

Рейнмунд и оба сценариста переглянулись, как бы поздравляя друг друга.

— Одно вот только, — задумчиво продолжал Стар. — Я не вижу, зачем вообще делать эту картину, и решил положить сценарий на полку.