Кирк с каменным выражением на лице отвернулся в сторону, а Маккой упорствовал:

– Да в конечном счете пойми, что ты даже наказать его не можешь, потому что у тебя нет камеры-одиночки, чтобы отделить его от себя. Мы повязаны одной веревочкой.

Кирк смягчился:

– И одной проблемой – как выбраться отсюда. – Он обратился к Споку, – Извини меня, но и представь себя на моем месте.

– Я все понимаю, – отозвался вулканец.

– Но тем не менее я оскорблен, что кто-то другой управляет моим кораблем.

– А я поражен, – не мог не высказаться Спок, – что доктор принялся защищать меня.

Маккой проворчал:

– По всей видимости, твой дух – пока он был во мне – повернул мой рассудок куда-то не туда, и я начинаю понимать твою точку зрения, хоть не могу не удивляться ей.

– Аминь, – подытожил Кирк.

– Аминь, – эхом отозвался Спок.

Он так и не разобрался в своих чувствах к брату: ненависть, любовь, вражда…

Как офицер Звездного Флота он должен быть врагом своему брату, захватившему корабль, и он будет ему врагом, ибо долг – превыше всего. Но не будь Сибока, не было бы и Спока-офицера – думающего, переживающего, чувствующего.

Тридцать с лишним лет тому назад молодой Спок прогуливался ночью в саду и неожиданно наткнулся на плачущего Сибока. Сибок плакал беззвучно, лицо его сохраняло совершенно бесстрастное выражение, но время от времени он закрывал глаза, и слезы текли по его щекам как бы сами собой.

Спок был и поражен и напуган, увидев адепта колинару в таком состоянии. Он во всем старался подражать Сибоку и воспитал в себе выдержку истинного вулканца, и вдруг такое открытие.

Но Сибок был совершенно спокоен. При появлении Спока он неторопливо отер глаза и щеки и извинился:

– Прости меня, брат. Знай я, что ты в саду, я бы не дал волю своим чувствам, не стал бы тебя смущать. – Голос его был совершенно естественным, лишенным стыда.

Спок не мог выговорить ни слова. Он стоял и слушал, пораженный увиденным. А Сибок встал, подошел к нему вплотную, улыбнулся иронической улыбкой, которая довела Спока чуть ли не до полной прострации, и без тени смущения сказал:

– Меня воспитывали не так, как тебя, – меня учили не бояться своих чувств, не подавлять их.

– Я тоже не боюсь своих чувств, – почему-то солгал Спок и сам же уличил себя во лжи: он старался во всем подражать старшему брату.

– Не надо лгать, Спок, – поправил его Сибок. – Ты боишься, потому что старейшины убедили тебя в том, что чувства – это зло. А ты не додумался спросить у них, как они узнали об этом?

– Спросить у старейшин? – удивился Спок. – Сомневаться в их знаниях?

– А почему бы и нет? Может быть, их знания ошибочны? – как о чем-то самом простом сказал Сибок, но и выражение его лица, и звучание голоса были непримиримы.

Спок хотел запротестовать против кощунственного, по его мнению, предположения Сибока, но воздержался, впервые в своей жизни подумав, что и старейшины могут ошибаться, и перевел разговор на другое:

– А почему ты плачешь?

– Я плачу по своей матери, – признался Сибок, первый и последний раз упоминая при Споке о Т'Ри. – Плачу потому, что не сдержал данного ей обещания, нарушил данную ей клятву. И потому, что она умерла, а я скучаю по ней.

Ответ не удовлетворил любопытство Спока, Сибок это видел и опередил его вопрос своим:

– Ты готов идти по стопам отца и собираешься стать, как он, дипломатом?

Вопрос был непростой, в нем скрывался какой-то подвох, потому что и законы и традиции Вулкана предписывали сыну продолжать дело отца. Спок не собирался нарушать законы и утвердительно кивнул головой.

– И ты действительно хочешь стать дипломатом? – допытывался Сибок.

– Конечно, – не задумываясь, ответил Спок.

– И это все, что тебе надо? Ты желаешь только того, что тебе предписано желать? Ты хочешь жить и умереть так, как жили и умирали до тебя, не задумываясь, зачем ты живешь и во имя чего умираешь?

Над этим вопросом Спок думал, думает и будет, очевидно, думать всю свою жизнь.

Чехов, сидя в командирском кресле, пытался расшифровать таинственные слова Скотта. Что он хотел сказать о заложниках? И почему так неожиданно замолчал? Или его заставили замолчать?

Посоветоваться было не с кем, он остался один на капитанском мостике, вернее, один на один с извечным русским вопросом – «что делать?» Вопрос был простой, как и ответ на него: на корабле возникла опасная ситуация, и Чехову, исполняющему обязанности капитана, необходимо вооружиться.

Но вот этого-то как раз Чехов и не мог сделать. Чтобы вооружиться, ему следовало сходить в свою каюту за номерным фазером, а для этого придется покинуть капитанский мостик, оставить корабль неуправляемым. Истинно русская ситуация – всякий знает, что надо делать, и ничего не может сделать. Остается запастись русским терпением и ждать неведомо кого и неведомо чего, сидя со сложенными руками.

Когда за его спиной хлопнули двери лифта, он, оторвавшись от экрана, резко поднялся с кресла и с тревогой обернулся на шум. И тут же расслабился, увидев Ухуру и Зулу.

– Слава Богу! – хриплым от волнения голосом проговорил он. – Наконец-то появились живые лица. А где капитан?

Вопрос его повис в воздухе, а сам он удивленно замер, увидев, как из лифта вышел Сибок, сопровождаемый всеми тремя дипломатами и группой вооруженных светоармейцев. Удивление его возросло, когда он заметил, что все оружие было направлено против него одного, а Ухура и Зулу были как бы союзниками тех, кто стоял за их спинами. Это поразило его больше всего и, не обращая внимания на остальных, он с тревогой спросил у своих друзей:

– Что он с вами сделал? – взгляд его растерянно метался между Ухурой и Зулу. – Что он с вами сделал?

Ухура с приветливой улыбкой шла к нему, успокаивая на ходу:

– Все в порядке, Павел. Тебе нечего беспокоиться и некого бояться. Послушай Сибока, он тебе все объяснит.

– Его я уже наслушался и знаю, как он умеет заговаривать зубы, – пренебрежительно отмахнулся рукой Чехов и сделал шаг навстречу Ухуре и Зулу. – Что вы собираетесь делать?

Вместо ответа Зулу прошмыгнул мимо Чехова, занял свое место за штурвалом и, готовясь управлять кораблем, склонился над приборами.

– Что ты делаешь? – удивился Чехов.

– Прокладываю новый курс, – спокойно ответил Зулу, не отрывая своего взгляда от приборов.

Чехов сжал кулаки и, потрясая ими, гневно спросил у Сибока:

– Что ты сделал с моими друзьями?

Вместо Сибока ответил Зулу мягким вкрадчивым голосом:

– Павел, поверь мне, как другу, – я делаю то, что надо. И прошу тебя, как друга, – выслушай Сибока. Выслушай ради меня.

Просьбы друга обезоружила Павла. Безвольно опустив руки, он смотрел на приближающегося к нему Сибока все еще недружелюбно.

– Капитан, – обратился к нему Сибок, делая ударение на слове «капитан», давая этим понять, что Чехов в его понятии так и остался капитаном корабля, – не будем выяснять, кто кому заговаривает зубы. Но поверьте мне, что я – не знахарь-шарлатан.

По мере того, как Сибок говорил, он все ближе надвигался на Чехова, а голос его звучал все торжественней, слова казались все значительней. Вот он стоял уже рядом с Павлом, касаясь рукой его плеча.

– Да начхать мне на тебя, кто бы ты ни был, – все еще пытался отгородиться от него Чехов, с опозданием сообразив, что Сибок разговаривает с ним на чистом русском языке.

– Ты просто болен подозрительностью, как всякий русский, – убеждал его Сибок. – Но принудительно никого не лечат и силком не тащат к неведомой цели. Поэтому я прошу у тебя, как у капитана, разрешения выступить перед твоей командой и рассказать ей о своей цели.

Из уст Сибока даже слова о русской подозрительности звучали убедительно и не обидно. Чехов сделал шаг в сторону, уступая Сибоку место перед главным экраном.

Сломив упорное молчание Спока, выведав у него семейную тайну, Кирк не угомонился и пытался расшатать и взломать панель ограждения. Занятие не из легких – панель крепилась у самого потолка, и Кирку пришлось взобраться на плечи Спока и балансировать, вцепившись в края панели кончиками пальцев. Маккой, сидя на койке, с подчеркнутым безразличием наблюдал за ним, не говоря ни слова, а Спок, придерживая Кирка за лодыжки, упорно повторял: