— Странный вы человек, Чанг, — ответил Конвэй. — Но давайте двигаться. Не беспокойтесь насчет дальнейших объяснений. Я вполне готов, и я ценю ваши любезные заявления. Показывайте дорогу.

Следуя за Чангом по пустым дворикам, Конвэй внешне сохранял полную невозмутимость, но за ней скрывалось нарастающее с каждым шагом любопытство. Он был на пороге открытия. Скоро он узнает, так ли уж невероятна его теория.

И потом, предстоящая беседа, несомненно, окажется интересной. В жизни ему доводилось встречаться со многими необычными властителями. Конвэй всегда внимательно наблюдал за ними, в своих оценках, как правило, не ошибался. Не страдая застенчивостью, он обладал счастливой способностью поддерживать вежливый разговор даже на языках, которые знал едва-едва. Сейчас, впрочем, ему предстояло главным образом слушать.

Он заметил, что Чанг ведет его через плохо освещенные комнаты, в которых он прежде никогда не был. Затем лестница спиралью поднялась к одинокой двери. Чанг постучался, и дверь тотчас же распахнулась, заставив Конвэя заподозрить, что открывший ее слуга-тибетец специально ждал их прихода. Эта высоко расположенная часть монастыря была украшена с не меньшим вкусом, чем другие уже знакомые Конвэю помещения. Но больше всего впечатляла здесь жара — сухая, обжигающая, будто все окна были наглухо закрыты и некий нагревательный агрегат работал на полную мощь. Они шли дальше, духота возрастала, наконец Чанг остановился перед дверью, которая, по ощущениям Конвэя, могла бы служить входом в турецкую баню.

— Верховный Лама, — прошептал Чанг, — будет говорить с вами с глазу на глаз.

Он пропустил Конвэя вперед и тут же неслышно притворил за ним дверь, Конвэй остановился в нерешительности, свыкаясь с духотой и полумраком. Понадобилось несколько секунд, чтобы глаза его постепенно освоились, и он разглядел затененную шторами комнату с низким потолком. Вся ее меблировка ограничивалась столом и несколькими стульями. Один стул был занят. На нем сидела маленькая, бледная и сморщенная фигура, подобная неподвижной тени, чем-то напоминавшая выцветший старинный портрет, выполненный способом кьяроскуро — распределением светотени. Если мыслима жизнь духовная, а не телесная, то тут она была представлена в полной мере. Конвэй пытался сообразить, верно ли его сознание отражает происходящее или это просто реакция на густую сумрачную жару. Голова у него шла кругом под взглядом этих древних глаз. Он сделал несколько шагов вперед и остановился. Сидевший на стуле обрел теперь более четкие очертания. Это был маленький старый человек в китайской одежде, болтавшейся на плоской, истощенной фигуре.

— Вы мистер Конвэй? — прошептал он на отличном английском языке.

Голос был приятно успокаивающим и звучал с мягкой грустью, благодатно подействовав на Конвэя, хотя скептик, сидевший внутри его, снова попытался все свалить на температуру воздуха.

— Да, — ответил он.

Человек продолжал:

— Рад вас видеть, мистер Конвэй. Я послал за вами, посчитав, что хорошо бы нам поговорить друг с другом. Пожалуйста, сядьте рядом со мной и ничего не бойтесь. Я стар и не могу причинить никакого вреда.

Конвэй произнес:

— Я почитаю ваше приглашение за честь.

— Благодарю вас, дорогой мой Конвэй. Буду называть вас так, как у нас принято. Для меня, как я уже сказал, это очень приятная встреча. У меня слабое зрение, но, поверьте, я могу видеть душой не хуже, чем глазами. Надеюсь, вы чувствуете себя уютно в Шангри-ла?

— В высшей степени.

— Я рад. Чанг, несомненно, расстарался ради вас. Для него это тоже было большое удовольствие. Он рассказал мне, что вы задавали много вопросов о нашей общине, о наших делах.

— Конечно, это очень меня занимает.

— Тогда, если вы уделите мне немного времени, я буду рад вкратце рассказать вам о нашей обители.

— Ничто бы не доставило мне большего удовольствия.

— Я так и думал — и надеялся… Но сначала, до того, как мы приступим к беседе…

Он едва заметно шевельнул рукой, и, немедленно, откликаясь на почти незаметный для Конвэя знак, вошел слуга, чтобы приготовить элегантный ритуал чаепития. Маленькие, напоминавшие половинки яичной скорлупы чашки с бесцветной жидкостью были поданы на лакированном подносе. Конвэй, знавший эту церемонию, воспринимал ее как должное, без тени пренебрежения. Голос старика зазвучал снова:

— Значит, наши обычаи вам знакомы?

В порыве откровенности, который он не смог бы объяснить, но и не имел желания сдерживать, Конвэй ответил:

— Я жил в Китае несколько лет.

— Чангу вы об этом не рассказывали.

— Нет.

— А почему мне такая честь?

Конвэй редко терялся с объяснениями своих мотивов, но в этом случае он никак не мог придумать причину. Наконец произнес:

— По правде говоря, не имею ни малейшего представления, если не считать, что у меня явно возникло желание поведать вам об этом.

— Лучшая, я убежден, из всех возможных причин, когда это происходит между теми, кто собирается стать друзьями… Ну скажите, не нежнейший ли это аромат? Чаи в Китае многочисленны и пахучи, но этот, особый продукт нашей долины, по-моему, вполне им равен.

Конвэй поднес чашечку к губам и попробовал. Вкус был тонкий, неуловимый, неясный — некий призрачный букет, который скорее угадывался, чем чувствовался на языке. Он сказал:

— Это восхитительно, и пробую я такое впервые.

— Да, как и очень многие травы нашей долины, он и неповторим, и драгоценен. Пить его надо, конечно, очень медленно — не только из уважения к приятному напитку, но и для того, чтобы извлечь удовольствие сполна. Это знаменитый урок, данный нам Гу Кайчжи, жившим около пятнадцати веков назад. Он всегда колебался, прежде чем откусить от сочной мякоти сахарного тростника, поскольку, объяснял он, «я постоянно ввожу себя в область наслаждений». Изучали ли вы кого-нибудь из великих китайских классиков?

Конвэй ответил, что некоторых немного читал. Он знал, что легкая несущественная беседа будет, согласно этикету, продолжаться, пока не унесут чашки. Но это вовсе не раздражало его, несмотря на острое желание услышать историю Шангри-ла. Несомненно, в нем самом содержалась частичка Гу Кайчжи, человека, умевшего сдерживать и направлять свои чувства.

Наконец был подан незаметный знак. Слуга мягко вошел в комнату, удалился, и без всяких дальнейших предисловий Верховный Лама Шангри-ла начал рассказ:

— Вероятно, мой дорогой Конвэй, вы знакомы в общих чертах с историей Тибета. Чанг говорил мне, что вы широко пользовались здешней библиотекой, и я не сомневаюсь, вы заглянули в немногие, но очень интересные хроники здешних мест. В любом случае вам должно быть известно, что в Средние века христианство несторианского толка было нашептано Азии и память о нем сохранялась еще долго после его упадка. В семнадцатом веке возрождение христианства в Азии было прямо предписано Римом. И это стало задачей миссионеров-иезуитов, о деяниях которых, если мне позволительно сделать такое замечание, читать интереснее, чем о деяниях святого Павла. Постепенно церковь утвердилась на огромной территории, и замечательный факт, пока еще не осознанный европейцами, состоит в том, что христианская миссия в течение тридцати восьми лет просуществовала в самой Лхасе. Однако не из Лхасы, а из Пекина в 1719 году четыре монаха-капуцина отправились на поиски осколков несторианской веры, которые могли сохраниться в глубинной части страны.

Многие месяцы они двигались на юго-запад, через Ланьчжоу и Кукунор, испытывая трудности, которые вы можете легко себе представить. Трое скончались по дороге, а четвертый был на краю смерти, когда нечаянно ступил на скалистую тропу, которая поныне остается единственным путем в долину Голубой Луны. Там, к радости своей и удивлению, он нашел дружелюбное и процветающее население, и здешние люди поспешили выказать то, что я всегда считал древнейшей нашей традицией, — гостеприимство к чужестранцу. Он быстро поправил свое здоровье и начал проповедовать. Местные жители были буддистами, но они готовы были слушать его, и он имел немалый успех. Тогда здесь, на этой самой горе, располагался древний ламаистский монастырь, но он находился в состоянии разрухи — физической и духовной. Вокруг капуцина стали собираться единомышленники, и у него возникла мысль поставить на этом месте христианскую обитель. Под его надзором старые здания были отремонтированы и по большей части основательно перестроены. И он сам переселился сюда в 1734 году, когда ему от роду было пятьдесят три года.