— Беги.

Ляля шла, наклонив голову, и не могла сдержать улыбку.

Дома кипела работа. Весна звала на улицу, никому не сиделось в помещении. Двор, подметенный утром Константином Григорьевичем, был чист, как перед праздником. Мать и тетя Варя вскапывали сад. Ляля тоже взяла лопату и присоединилась к ним.

— В наше не вклинивайся, — предупредила тетя Варя, — занимай отдельный участок. Увидим, сколько ты сделаешь.

— Давайте соревноваться!

Мама тихо смеялась, не отрывая от дочери своих глубоких, ласковых глаз, обведенных темными кругами.

Ляля охотно взялась за работу. Под упругим натиском ноги лопата легко врезалась в жирный чернозем.

Сад пробуждался после зимы. По стволам оживающих деревьев поднимались неудержимые весенние соки. Казалось, можно услышать, как они гудят, приглушенно и нежно, словно раковина, наполненная шумом моря. Ляля приблизилась к яблоньке, под которой был закопан ящик с книгами, с ее пионерским галстуком, со всем самым дорогим… Остановилась и задумалась. Когда же можно будет откопать? Земля дышала влажным приятным теплом, ласкала девушку своим нежнейшим дуновением и молчала… Земля, землица! Почему ты только дышишь, почему не говоришь? Годы студенчества, девичества, все самое лучшее — тут, в тебе, в твоей груди… Ты же лишь знойно и сладко дышишь, а не говоришь…

— Уже наработалась? — сказала тетя Варя, увидев, что девушка остановилась.

— Не трогай, Варя, ее, — попросила мать. — Пускай постоит.

Мать, видимо, понимала настроение дочери.

— Мама, посадишь под этой яблонькой цветы? — сказала Ляля.

— Почему я должна сажать? Ведь это ты всегда сама делаешь…

— Может, и я посажу.

— Там помидоры хорошо растут, — заметила тетя Варя. — Теперь не очень цветами увлекайтесь. Огородов не дадут.

Вдруг из-за соседних домов, с Кобеляцкой, долетела песня, необычная и ошеломляющая в эту рабочую пору — на мотив «Раскинулось море широко»:

Все сразу воткнули лопаты в землю и бросились за ворота.

— Сегодня ведь среда!

По Кобеляцкой мощеной дороге, в которую упиралась через несколько домов тихонькая, покрытая травой улица Гребинки, ехали подводы.

Подводы ехали медленно, как длинная похоронная процессия. Одна за другой, одна за другой… Впереди — немец на тачанке, прямой, неподвижный, как будто аршин проглотил, за ним на арбах, на возах среди мешков и корзин тесно сидела молодежь.

— Из Мачех, — сказала тетя Варя. — Или из Санжар. На станцию.

Девчата и хлопцы, несмотря на жару, были в зимнем: в теплых платках, в пиджаках, взятых в далекий каторжный путь.

Сидели на возах, обнявшись, голова к голове, спустив за грядки ноги. Не пели, а голосили — слышно было даже в самых дальних белобоких кварталах Полтавы.

Песня слагалась вперемежку из русских и украинских слов, видно, она была создана сообща молодыми русскими и украинцами, которых постигло одно и то же горе.

рыдал высокий девичий голос. Полицаи с белыми повязками на рукавах брели по бокам колонны, как понурые псы. Мостовая неумолчно грохотала, кричала камнем и железом.

Ляля стояла словно немая. Лицо стало похоже на белый камень. Исчезла за углом дома последняя подвода, а Ляля все стояла, слушая, как песня, заполнив весь тракт, уходит в глубину города, вонзается в него, как нож.

Небо было чистое, голубое. Ласточки купались в солнечных лучах.

— Ляля, ты плачешь? — со страхом взглянула на дочь Надежда Григорьевна, хотя у нее самой глаза были полны слез. Ляля отвернулась.

— Это от солнца, ма…

Они вернулись в сад и снова взялись за лопаты. Копали мрачно и молча, как поденщицы.

Внезапно за садами, на шоссе, куда свернула колонна, затрещали выстрелы. Кто-то пронзительно закричал.

По садам уже разносился топот множества ног, треск веток. Вдруг из-за соседского сарая выскочила растрепанная девочка и ловко перепрыгнула через забор в сад Убийвовков. Запыхавшаяся, босая, она была, однако, в длинном кожушке. Грубый шерстяной платок сполз на затылок, как башлык.

Девочка взглянула на женщин, на Лялю, оглянулась и выдохнула:

— Фу-у!..

Облупленный от весеннего ветра нос оросился потом, а личико было в золотых веснушках, словно обрызганное солнцем.

Тетя Варя с несвойственной ей стремительностью метнулась к погребу, открыла двери:

— Марш сюда!

Девочка мгновенно очутилась в погребе, словно нырнула в землю. Тетя Варя заперла дверь, посмотрела в ту сторону, откуда выскочила девочка, потом остановила взгляд на Ляле и улыбнулась молодо, задорно. Ляля радостно кинулась ей на шею. В это время из-за сарая выскочил запыхавшийся грузный полицай. Он подбежал к ограде, остановился.

— Не пробегала тут девка? — крикнул он, обращаясь к женщинам в саду.

— Пробегала, — спокойно ответила тетя Варя. Ляля оторопела.

— Куда же она пробегала?

Тетя Варя махнула рукой куда-то вверх, над садами, где с криком проносились ласточки.

— Туды…

Полицай, закинув голову в небо, посмотрел, куда показала ему тетя Варя.

— Куды?

— Туды, — снова махнула она в неопределенность.

Он постоял какой-то миг, словно колеблясь, и тяжело затрусил дальше через соседские сады. Он не слышал, как вслед ему рассмеялись женщины — весело, искренне, от души.

Вечером беглянка сидела в доме Убийвовков и ужинала, рассказывала о себе.

— Подумаешь, — говорила она, — это нам не впервой. Я третий раз вот так вырываюсь. Только чемодана жалко.

— Так что же, твоя одежа пропала? — обескураженно спросила тетя Варя.

— Что я — глупая, чтобы одежду брать? Мы в чемоданы солому да кирпич кладем. Лишь бы тяжелые были. Не очень-то холуи поживятся.

— Сегодня там кого-то убили, — грустно сказала Надежда Григорьевна.

Девочка помрачнела.

— Каждый раз кого-нибудь убивают. Редко когда без этого обходится.

— И ты не боишься? — спросила Ляля, сверкая глазами.

— Страшновато, особенно первый раз, но что поделаешь?.. Лучше уж пусть убьют, чем в неволе жить!

Женщины не скрывали своего восхищения. Константин Григорьевич смерил девочку удивленным взглядом:

— Да ты чья такая?

— Людская!

— И не скажешь?

— И не скажу!

Все рассмеялись.

— А мы видели днем, как вас везли по Кобеляцкой, — сказала Ляля.

Девушка повернула маленькую головку с уложенными на затылке толстыми косами.

— Жалко было нас? — простодушно спросила она.

— И жалко, и очень, очень больно. Неужели, думаю, вот так и будут петь до самой могилы и не воспротивится никто? Простите, что я так про вас подумала.

— Прощаю, — серьезным тоном сказала девочка. — Про нас многие так думают. С песнями, мол, на каторгу идут. А мы спокойно сидим да песни поем лишь до первого крутого поворота. Сами же план имеем наперед — где и как!.. Как только садов много — шурх, и нету!.. А хлопцы сговорились ночью на станции из полицаев души вытрясти. А почему не вытрясти?.. Кто как может, так и трясет!.. Теперь все их трясут!..