— Какой танковый? — удивилась Ляля.

— А тот, что под Полтавой погиб в прошлом году… Это я о нем вспомнила…

— Откуда ты знаешь об этом?

— Слышала… У нас все слышно…

— Постой, ты из какого совхоза? Случайно не из «Жовтня»?

Девушка помолчала, кажется, улыбнулась в темноте.

— Из «Жовтня».

— Ты Любу Ильевскую знаешь?

— Любку еще б не знать!.. Мы с нею дружим. Сейчас она пошла в Полтаву, потому что брата у нее забрали.

— Тогда мне все про тебя известно!

— Что известно?

— Это ты хранишь знамя?

— О! А вы откуда знаете?

— От Сережки.

— Ой, Сережка! А где он сейчас?

— Он с нами.

— Тут?

— Тут…

Девчата помолчали.

— А он хороший, Сережа. Не правда ли? — немного погодя как-то с опаской спросила Веснянка.

— Хороший.

— Вы его… любите?

— Люблю.

Веснянка мигом привстала на постели.

— Любите?

— Да чего ты, Веснянка? Ты, наверное, тоже… любишь? Ты, может быть, влюблена?

— Не знаю, — шепотом ответила девушка.

— Так вот в чем дело! — улыбнулась Ляля. — Не бойся. У меня есть… мой. Другой.

— Где?

— Там… воюет…

Веснянка опять легла и успокоилась. Ляля обняла ее горячее, словно налитое тело. Твердые яблоки грудей ощущались сквозь полотняную жесткую сорочку.

— А я бы и замуж пошла уже, — помолчав, сказала она, развеселив Лялю своей напускной взрослостью.

— Но ведь тебе еще далеко до совершеннолетия?

— Из моих ровесниц не одна уже свадьбу сыграла… Семейных пока не берут в Германию, так они и давай все жениться. Ой, сколько девчат и хлопцев жизнь себе испортили! Или нелюбимую берет, или за нелюбимого идет, за первого встречного… Не поверите, пятнадцатилетние — и те женятся. Бывает, что вместе зарегистрируются в управе, лишь бы староста ихний знал, а вместе и не живут. И смех и грех!.. Я так не согласна.

— А за кого бы ты пошла, Веснянка?

— У меня есть, есть, Ляля! Такой… хороший хлопец. Только вы его не знаете!.. Я и сама тоже как-то… вроде бы не знаю.

— Как же это так?

— А так, вроде вижу и не вижу, снится не снится, чудится не чудится… Вот словно бы иду полем, а вокруг жито, как море, и совхоз наш белеет черепицей, и солнце с неба припекает. И вдруг слышу, зашумело что-то, словно крылья, глядь — орлиные, а это он откуда-то выплывает, летит ко мне… Лето, а он почему-то на лыжах летит, а лыжи на солнце сверкают, как золотые; и палки у него в руках тоже золотые, и машет он ими, как крыльями! Останавливается против меня, смотрит, а потом пальцем меня по носу — щелк! «Ишь, — говорит, — нос как облупился на солнце!..» А я в жито бегу, бегу, колосья шумят за мной, а я думаю: это он гонится, летит, подлетает… Дух у меня перехватывает, бегу дальше, падаю и лежу, не шевелясь… И уже стихло все и никто не гонится… Все в сладком мареве, жито млеет, земля пышет теплом, а я лежу и зубы стискиваю, чтоб не разреветься. И сама не знаю, почему мне хочется плакать…

— Это тебе снилось, Веснянка?

— Нет, это не снилось, это я так… не знаю.

Девушки лежали на спине, глядя на высокие звезды, мерцавшие за окном.

— Почему это так, — начала после паузы Веснянка напевным голосом, — что, когда смотришь на звезды, они начинают как будто притягивать к себе и ты растворяешься в этом мерцании? Почему это? С вами такое бывает? Вы любите звезды?

— Когда была студенткой, я специально изучала их, Веснянка. Вся моя наука была о звездах, о их жизни.

— Разве они живут?

— Живут, живут, Веснянка… Даже если какая-ни-будь угаснет, то все равно живет еще много-много лет… И светит нам…

— Как же это?

— А так… — Ляля умолкла. Через некоторое время она повернулась на бок, лицом к девушке. — Ты не сердись, Веснянка, что я к тебе пристаю… Но все-таки скажи — где же ты прячешь знамя? И что с ним будет — ведь оно там, а ты здесь? Кроме тебя, никто не знает о нем?

— Знают, — уверенно ответила Веснянка. — Я только сначала никому не говорила, на одну себя надеялась… То в земле, то в кожухе хранила… А когда пытались в Германию отправить, трижды убегала из-под автоматов и тогда открылась… Самым надежным. Теперь оно у всех совхозных девчат под охраной.

— Мы хотели его поднять над Полтавой, — призналась Ляля. — На самом высоком доме или на самом высоком дереве в Корпусном саду.

— Вот здорово! — восторженно воскликнула Веснянка. — А разве мы не убежим? Только бы в эшелон попасть, а там я знаю, что надо делать… Наши хлопцы рассказывали: надо разобрать пол в вагоне! Да не я буду, если мы не убежим! Ляля, вы — как?

— Убежим, — приглушенным голосом ответила Ляля.

— И Сережка с нами?

— И Сережка…

— Тс-с! — Девушка вдруг насторожилась, привстала и подняла обнаженную руку. — Вы слышите?

— Что такое? — Ляля тоже села и прислушалась.

Веснянка вдруг соскочила на пол и приникнула к полу.

— Идите сюда!..

Ляля, как и она, опустилась на пол и прижала ухо к влажной доске.

— Слышите?

Пол еле уловимо дрожал и гудел, словно глухая басовая струна. Вернее, гудело где-то под ним, в недостижимой глубине. Будто скрытое море глухо волновалось и бурлило в недрах земли.

Ляля мгновенно вскочила на ноги и кинулась к стене. В соседней камере сидел Леня Пузанов. Она начала быстро и нервно выстукивать:

— Гудит, гудит. Слушай, гудит…

Веснянка смотрела на Лялю ошеломленно, не понимая, что она делает.

Вдруг противоположная стена отозвалась таким же лихорадочным стуком.

Стучал Ильевский. Зимой на подпольных занятиях он так и не овладел как следует техникой тюремного перестукивания. Поэтому его трудно было теперь понять. Он очень переживал из-за этого, а товарищи, которые иногда с ним перестукивались, чувствовали себя так, будто разговаривают с заикой.

Сейчас Сережка стучал особенно беспорядочно, и у него выходило только какое-то «ма… ма… ма…».

— Кто это стучит? — спросила Веснянка у Ляли, перебежавшей уже к Сережкиной стене.

— Ильевский.

— Сережка?

Ляля кивнула.

Веснянка изо всех сил забарабанила кулаками в стену, прижалась к ней головой.

Часовой стукнул прикладом в дверь, выругался.

— Сережка! — прижавшись лбом к стене, горячо шептала девушка. — Это я, Марийка, это я!..

— Он тебя слышит, — утешала Ляля Веснянку, беря ее за руку и мягко отстраняя от стены. — Слышит, слышит…

Девушки стояли, взявшись за руки и глядя друг другу в глаза. В длинных сорочках они были похожи сейчас на двух разведчиков в маскхалатах, притаившихся в темноте.

Звезды светлели в высоком небе за решеткой. Густая синева стекол становилась прозрачной. Наступало утро.

А внизу, в глубине, что-то гудело и гудело.

Если бы в эту ночь Ляля могла не только слышать гул, прокатившийся под Полтавой, но и видеть источник этого гула, то увидела бы…

Где-то в России, западнее Нового Оскола, стоят среди ночи стрелковые батальоны, слушая боевой приказ. На темной опушке леса, возле безмолвных тяжелых танков, выстроились молчаливые танковые экипажи. Они тоже слушают боевой приказ.

В лесной тишине послышалось шипение ракет.

В наступление!

Синеет утреннее небо, чистое, как первый рассвет на земле. Лес шумит листвой необычайной красоты и яркости, как первая зелень на земле! Просыпаются птицы, поет весенняя кукушка, и ее звонкий голос слышен на весь мир.

В наступление!

Ударит артиллерия, поднимутся самолеты, пойдет кругом вся земля, с небом и голосистыми кукушками, станет сплошным удушливым смерчем, все утонет в грохоте и клубящемся дыме. Завтра Совинформбюро сообщит о весеннем наступлении Красной Армии, в сводках появится новое — Харьковское направление, и весть о нем молнией облетит фронты.

Прозвучит команда, и танковые экипажи привычно сядут в машины, и одну из них поведет Марко Загорный. Ворвется ли он в Большую Михайловку, или Маслову Пристань, или Корчу, или Белгород — все равно! Будет родная земля, где их ждут стонущие в неволе сестры, братья, матери… «Довольно страданий, родная, довольно!..» — прошепчет кто-то слова поэта.