Они молча лежали на влажном цементном полу, лежали неподвижно. С того дня, как их арестовали, спали они по три-четыре часа в сутки, а сегодня даже не сомкнули глаз. Не прикоснулись к еде, которую принес еще утром тюремщик, — котелок какой-то похлебки, четвертушку плоского ячневика. Ждали: каждую минуту может распахнуться дверь — и их выведут из камеры, теперь уже навсегда…

Но когда потемнело решетчатое окошко под самым потолком, подумали: если до сих пор не забрали, ночью не возьмут.

Пройдет еще полчаса, час, и наступит время допросов. В коридорах и переходах зазвенят ключами надзиратели, загремят двери арестантских камер, застучат сапогами конвоиры, зашаркают подошвами заключенные. Тюремные стены станут немыми свидетелями душераздирающих криков и человеческих стонов, свидетелями грубой ругани и угроз. И так будет продолжаться до самого рассвета, пока не прекратятся допросы. Потом заключенных, которым еще не вынесли приговора, снова закроют в камерах, уже осужденных затолкают в крытые автомашины, чтобы одних отправить в концлагерь, других — на каторжные работы в Германию, третьих (таких обычно всегда больше) повезут за город, в Рудищанский яр, на расстрел.

Их уже не поведут на допрос. Закончили допрашивать. И в машины не затолкают на рассвете. Согласно приговору, они свое наказание должны отбыть днем, в депо. Не отбыли сегодня, отбудут завтра или послезавтра, но непременно среди бела дня, на глазах у рабочих депо.

Однако они ошиблись.

Когда окошко совсем потемнело, щелкнул в двери замок, и на пороге появился надзиратель со связкой ключей, нанизанных на большое железное кольцо.

— Буценко, выходи! — крикнул надзиратель хриплым голосом.

Анатолий поднялся на локти. «Чего там?..»

— Живей ворочайся!

Он поднялся, направился к двери. В тускло освещенном узком коридоре он увидел трех солдат, стоящих с автоматами на груди, и фельдфебеля…

— Сацкий, выходи!

Из камеры вышел Иван. Взглянул встревоженно на конвоиров, подошел к Анатолию.

— Гайдай!

Борис не появлялся.

— Гайдай! Слышишь? — повторил надзиратель сердито и нетерпеливо. — А ну, выходи!

Из камеры донесся шорох и приглушенный стон. Иван повернул обратно.

— Ты чего? — преградил ему дорогу надзиратель и загремел связкой ключей.

— Помогу. Он.

— Ну иди.

Иван нырнул в темную камеру, словно в нору.

— Вставай, — подхватил он Бориса под руки.

— Ой! — вскрикнул Борис. — Оставь!

— Вставай, а то снова бить будут.

— Хорошо, я сейчас…

На последнем допросе Борису досталось больше всех, ведь он самый младший, ему еще нет и пятнадцати лет, а дети, как считает начальник железнодорожного отделения полиции безопасности Отто Клагес, не должны хранить тайны. Брызгая слюной, он кричал с пеной у рта: «Ты это что? Как ты можешь?! Это же неслыханно и неестественно!..»

И снова Бориса били. Избивали жестоко, надеясь, что именно он и расскажет то, чего они добиваются от него и его друзей. Но Борис по-прежнему молчал.

Наконец Отто Клагес, потеряв терпение, подбежал, закричал:

«Ты хоть дай им, твоим старшим дружкам, по морде, потому что они и еще те, что прячутся за вашими спинами, толкнули тебя на преступление. Дай им, дай, я разрешаю, я тебе приказываю!»

Сжав зубы от боли и ненависти, Борис только моргал золотистыми ресницами.

Конвоиры окружили ребят, вывели на тюремный двор.

В нескольких метрах от входных дверей стояла тупорылая грузовая автомашина, крытая брезентом.

— ’rein![1] — сказал фельдфебель, махнув рукой на распахнутые дверцы.

В машине горела электрическая лампочка, защищенная проволочной сеточкой. По обе стороны кузова, по бортам, — откидные скамейки.

Ребята остановились… Куда это?.. За город?.. Но расстреливают ведь на рассвете… В депо?.. Но ведь ночь…

— ’rein! — подталкивали дулами автоматов солдаты.

Анатолий и Иван подсадили в машину Бориса. Следом за ними залезли солдаты. Приказали ребятам лечь на дно кузова, а сами устроились на скамейках. Фельдфебель захлопнул дверцы, уселся рядом с водителем.

Машина выстрелила несработанным газом, тронулась с места. Захрустели под колесами комья слежавшегося снега и куски льда. Встречный северный ветер изо всех сил ударил в брезент, но не мог его сорвать — брезент был грубый и хорошо закреплен.

Все трое сейчас думали об одном: куда их везут? Если машина свернет на брусчатку и возьмет вправо — за город, а если влево — в депо.

Машина свернула вправо.

Петляя по улицам, она наконец остановилась. Стукнули дверцы кабины. К заднему борту подбежал фельдфебель:

— ’raus![2]

Два солдата выпрыгнули из кузова, третий принялся выталкивать ребят.

Они были уверены, что их привезли в Рудищанский яр. Но когда вылезли из машины, увидели в ночном сумраке городские строения. Не сразу сообразили, где находятся. Поняли только тогда, когда узнали высокое хмурое здание. Окружное управление полиции безопасности.

Здесь их, по-видимому, уже ждали. Часовой у входа не задержал.

Поднялись по ступенькам вверх, прошли несколько дверей, обитых черным дерматином, вошли в просторный душный кабинет.

За массивным полированным столом с ножками — когтистыми лапами — сидел маленький человечек в гражданском, с черной повязкой на правом глазу.

Ребята сразу узнали его. Пауль Вольф, следователь управления полиции. Его в городе называли Циклопом.

Возле стола на цветастых толстых ковриках лежали две огромные овчарки. Когда ребята вошли в кабинет, собаки навострили уши, вытянули вперед морды, стали нюхать воздух.

Вольф кивнул на дверь.

Солдаты с фельдфебелем повернулись, вышли.

На какое-то время следователь словно окаменел. Единственный его левый глаз, острый и жгучий, бегал, ощупывая Анатолия, Бориса, Ивана.

Собаки, положив голову на лапы, тоже смотрели на только что прибывших.

Неожиданно Вольф вскочил с кресла и засеменил к ребятам. Вскочили и овчарки.

— Kusch![3] — приказал им следователь.

Собаки послушно легли на коврики.

Вольф подошел почти вплотную.

— Ай-я-яй, вон как вас!.. — сострадательно покачал головой, разглядывая распухшие мальчишеские лица со следами засохшей крови.

Ребята молчали.

— Чего стоите? Садитесь, — сказал следователь и указал на кожаный диван, стоящий у стены.

Даже не шелохнулись.

— Ну, чего вы? Чего? — Вольф положил руки на плечи Анатолию и Борису. — Как у вас говорят, ноги не казенные и правды в них нет.

Ребята присели на краешек широкого низкого дивана.

Следователь устроился справа от них, на круглом длинном диванном валике.

— Кто это вас так разукрасил?

Не отвечали.

— Есть, есть, к сожалению, и у нас любители мордобоя, — произнес он осуждающе. — Тьфу, как противно!.. Ненавижу мордобой!..

Поднялся с валика, направился к столу.

После сырой камеры, после езды на морозе Анатолия и Ивана в душном кабинете начало знобить. А Бориса бросило в жар. Он хотел рукавом ватника вытереть вспотевшее лицо, но стоило ему поднять руку, как обе овчарки вскочили, оскалили зубы.

Вольф посмотрел на собак.

— Ну, глупенькие, ложитесь! Kusch, kusch! — он похлопал обеих по спине. — Эти молодые люди не тронут. Разве они осмелятся тронуть того, кто хочет их спасти!..

Сел в кресло, выдвинул ящик стола, достал синюю папку, развязал ее, просмотрел какие-то бумаги.

— Это ты — Буценко? — уставился глазом на Анатолия.