Поляков: «До восьмого марта вел календарь в уме. Потом сбился… Ураган буйствовал пять дней. Но, когда приутих, легче не стало… Самым трудным, я бы сказал - критическим, днем были шестые сутки. Дышать уже было нечем, хотя легкий поддув еще чувствовался. В Центральном на пятые сутки нас похоронили. Но адмирал Касатонов, руководитель спасатель ной операции, приказал числить нас в живых до самого последнего дня. Конечно, мы ничего о том не знали и сообщить о себе никак не могли, но чувствовали, что воздух через дифферентовочную цистерну мало-помалу идет…

Так вот, на шестой день отчаянные головы стали предлагать: мол, пожар в девятом утих - перебежим в восьмой. Но ведь гам же дикая загазованность. «А как в Освенциме спасались? В газовых камерах, - напирал Володя Давыдов. - Платок мочой смачивали и через него дышали. А у нас вода есть, ИПы… Проскочим как-нибудь». - «Не проскочим! - отвечали ему. - Там все штормом завалило. Да и настил, скорее всего, прогорел. В темноте провалимся - всем каюк».

На всякий случай встал к люку. Если кто силой попытается открыть - завалю. Спортом занимался… Но, к счастью, никто не рискнул. А если бы кто и рискнул, все равно не отдраил бы люк: клинковый запор заварило пламенем. Хорошо, что мы о том не подозревали. А то еще тягостнее было бы… Конечно, подбадривал людей, как мог. Внушал: надо погоду ждать, океан успокоится - спасут.

Еще морячок у нас был из циркового училища. Пришлось ему поработать в отсеке в режиме клоуна. О представлениях рассказывал, смешные репризы вспоминал… О детях своих говорили. Это тоже жить заставляло. Моему-то огольцу, Андрюхе, восьмой годок шел…

А вообще муторно было. Темнота давила. Углекислотой надышались уже до одышки. Многие лежали ничком, и только качка переваливала с боку на бою, как трупы. Некоторых в гальюн приходилось под руки отводить. Штатного гальюна в отсеке не было. Нашли местечко в трюме. Вконец ослабевших на подвеске спускали… Фильтр самодельный придумали, из кусков верблюжьего одеяла. Но все равно вонь шла. Можете представить, чем мы дышали кроме дыма и углекислоты. Та еще атмосфера была. Я говорил ребятам - мы на любой планете теперь выживем. Хоть в отряд космонавтов записывайся…

Мы сидим в кабинете Полякова. В распахнутое окно налетает летний ветерок, настоянный на хвое гатчинских сосен. После таких рассказов хочется вдыхать этот воздух полной грудью и радоваться его обилию.

Борис Александрович давно ушел со службы в запас. Живет и работает в доброй старой Гатчине инженером по строительству при одном из петербургских НИИ. Растит внука.

Голубоглазое кругловатое лицо его улыбчиво и открыто, только быстрая мимика, слишком быстрая смена улыбок и хмурых гримас выдают в нем подводника, наигравшегося со смертью…

Борис Поляков: - Иногда накатывала чудовищная тоска, и тогда казалось, будто на лодке вообще не осталось никого в живых и нам так и придется болтаться в океане, пока не перемрем. Ведь никаких звуков, выдававших присутствие экипажа, мы не слышали. Только один и тот же сводящий с ума плеск волн над головой. А что, если экипаж давно покинул лодку, а нас посчитали погибшими? Что, если лодка уже наполнилась водой и вот-вот канет в пучину?

Чего только не приходило в голову. А время в темноте тянется особенно нудно.

И вдруг однажды слышим слабый стрекот вертолета. Ну, тут воспрянули! Ищут, спасают… Спасут!

Вертолет кружил явно над нами. Разумеется, мы ничего не знали о том, что там происходит, за стенками нашей темницы. Только строили свои догадки. Зато теперь по шуму вертолета могли определять время суток; работает - значит, день, затих - ночь…

Смысл всех усилий спасателей сводился к тому, чтобы подать на лодку силовой кабель. Своей энергетики на К-19 не было. Реактор заглушен. И только 8 марта ценой невероятных усилий удалось дать питание на распредщит № 1, с которого и попытались провентилировать погорелый отсек. Но неудачно. Притихший пожар в нем снова разбушевался…

Возобновившийся пожар стих сам собой. Но ушло еще десять суток на то, чтобы повторить попытку провентилировать отсеки. И только 18 марта, когда океан застыл в штиле и удалось наконец перекинуть на лодку электрокабель, мы услышали гул вентиляции, а потом долгожданный стук из Девятого. По азбуке перестукивания нас предупредили, чтобы мы выходили с закрытыми глазами. Иначе могли ослепнуть от непривычного яркого света. Потом взломали ломиками замок нашего люка».

Это случилось на двадцать третьи сутки их чудовищной робинзонады. К тому времени на ногах держались лишь двое: капитан-лейтенант Поляков и еще один моряк. Остальных выносили на руках.

Поляков с превеликим трудом одолел полсотни шагов до ракетного отсека. Там было устроено нечто вроде походного лазарета, где спасенные шесть часов отлеживались в тепле, прежде чем их переправили на плавучую базу «Магомед Гаджиев».

Борис Поляков: - Эти шаги дались мне как десятикилометровый марафон. Свалился с одышкой… Потерял в весе двадцать восемь килограммов. Остальные тоже превратились в доходяг. Обросли бородами. Бороды в углекислой среде растут очень быстро. И ногти тоже как у обезьян… Самое противное, что у всех нас сразу же подскочила температура до 41-42 градусов. Это из-за перенасыщения организма углекислотой. В атмосфере десятого отсека потом, когда замерили, оказалось свыше шести процентов углекислого газа.

У двоих - мичмана Мостового и одного матроса - скрючило конечности. Врачи говорили, что это от психической травмы, и обещали, что со временем пройдет.

- Да уж, древние не ошибались: время-лучший лекарь! - заключил Поляков с таким видом и таким тоном, что становилось ясно - с этой минуты он отрешается от рассказанного и попытается снова забыть все ужасы того похода. Лет эдак на двадцать, как и было до сих пор.

Борис Поляков и его товарищи -установили невольный рекорд выживаемости человека, рекорд силы духа. Они не готовились к нему специально… Испытание застало их врасплох. Они перенесли все виды голода, каким подвержен живой организм, - световой, кислородный, белковый, эмоциональный… Они не были подопытными кроликами. Они боролись. И установили рекорд, о котором не помышляли. Его не внесли в Книгу рекордов Гиннесса. О нем не писали в газетах. О нем было велено молчать.

Молчание длилось двадцать лет. Для большинства из двенадцати человек это был срок, прожитый ими до рокового звонка аварийной тревоги.

Трудно представить себе человека, который после той кошмарной автономки в десятом захотел бы снова влезть в теснину лодочного чрева, А Поляков… Он так и не ушел с подводного флота. Более того - искушал судьбу как никто, испытывая глубоководные обитаемые аппараты - боевые батискафы. Фортуну тронула его храбрость, и она даровала ему мирную жизнь в тихой и благостной Гатчине.

Вместо эпилога

В конце концов «Хиросиму» притащили в родной Кольский залив.

В Москве и Питере бушевала весна, а здесь едва-едва повлажнел снег да дни чуть насытились солнечным светом.

Тех, кого не схоронили в море, погребли в Кислой губе, что на окраине Полярного, подальше от родного гарнизона, чтобы не смущать боевой дух уходящих в море экипажей. Так рассудили премудрые политработники…

Но сила отцовской любви и страдания была такова, что смогла растопить лед чиновного бездушия, смогла вырвать тело сына из вечной мерзлоты братской могилы.

Главстаршина сверхсрочной службы Александр Васильев был перезахоронен. Его положили на почетном месте - рядом с фронтовиками, павшими при освобождении псковского села.

Там, в штабных верхах, расщедрились и на орден. Посмертную Красную Звезду сына вручили Петру Васильевичу в военкомате. Да у него и своих их, фронтовых, было немало… И тут царапнули отцовское сердце. Оценили подвиг сына по неведомо кем составленной разнарядке: раз старшина - больше «Звездочки» тебе не положено. И это в пору брежневского звездопада, когда ордена летели направо и налево «в связи с… летием» и «за большие заслуги в деле повышения, укрепления, развития…».