Во времена моей юности в доме у нас неизменно стоял скверный запах. Иногда он настолько сгущался, что я просил мать отпустить меня в школу, хоть еще и не умел толком ходить. Люди, проходящие мимо, ни на мгновение не задерживались поблизости от нашего очага, а, едва поравнявшись с дверями, припускали рысью и не останавливались, пока не отбегут на полмили от этого источника зловония. Семья, жившая в другом доме, до которого от нас было две сотни ярдов, поспешно покинула его, выехав подчистую в один прекрасный день, когда запах от нас был особенно силен; они отправились в Новый Свет и уже не вернулись оттуда. Рассказывали, будто жители отдаленных стран поговаривают, что прекрасная земля — Ирландия, вот только воздух там очень густой. Увы, воздуха у нас в доме в то время не было вовсе.

Причиной этого смрада был один из наших домочадцев. Имя его было Амброзий. Старик крепко любил его. Амброзий приходился сыном Сорхе. Сорха была нашей свиньей, и когда она приносила потомство, она приносила его в изобилии. И хоть и много у нее было сосков, но всякий раз, когда поросята принимались высасывать из нее корм, на Амброзия соска не хватало. Амброзий был робок по натуре, и когда поросятам случалось проголодаться, а с такими, как они, это случается то и дело, бедный Амброзий оставался последним безо всякого соска. Когда Старик заметил, что поросеночек слабеет и хиреет, он забрал его в дом, устроил ему тростниковую постель возле очага и время от времени подкармливал его коровьим молоком из старой бутылки. Амброзий немедленно пришел в себя, вырос на удивление и сильно разжирел. Но увы — каждой твари присущ свой запах, по воле Господа, и запах, свойственный свиньям, не слишком приятен. Пока Амброзий был маленьким, запах тоже был небольшим. Когда Амброзий стал подрастать, запах возрос соответственно. Когда он стал совсем большим, запах стал очень сильным. Сначалавсе у нас было не так уж плохо, потому что днем мы держали окна открытыми, дверь нараспашку, и сквозняки гуляли по всему дому. Но когда наступала темнота и Сорха с другими свинками возвращалась домой на ночлег, — вот тут поистине наступало такое, что нельзя ни рассказать, ни описать. Иной раз посреди ночи нам казалось, что утро не застанет нас в живых. Иногда мать со Стариком вставали и выходили из дома, чтобы прогуляться с десяток миль под дождем, пытаясь отделаться от вони. Когда Амброзий пробыл у нас в доме месяц или около того, лошадь Чарли отказалась заходить на ночь в дом и каждое утро оказывалась вымокшей насквозь (ибо сколько я себя помню, не бывало еще ни разу ночи без бури и проливного дождя), но все равно вид имела довольный, несмотря на все трудности, которые пришлось вытерпеть в бурю. Самое же тяжелое испытание выпало, конечно, на мою долю, так как ходить я не умел, а другие способы передвижения были мне недоступны.

Какое-то время все так и шло. Амброзий быстро рос, и Старик сказал, что вскоре уже он сможет проводить время под открытым небом с другими свиньями. Он был любимцем Старика; потому-то матушка и не могла спровадить вонючую свинью вон из дома палкой, хоть и потеряла здоровье от страшной вони. Однажды мы вдруг заметили, что Амброзий, — в одну ночь, как показалось нам, — чудовищно вырос. Он стал высотой со свою собственную мать, только гораздо шире. Брюхо у него доставало до земли, а бока раздулись так, что впору было испугаться. Старик в тот день ставил свиньям большое ведро картошки на обед, как вдруг заметил, что что-то неладно. “Нелегкая меня побери, — воскликнул он. — Он скоро лопнет!” Когда мы пристально обследовали Амброзия, похоже было, что бедняга стал совершенно, как шар. Не знаю — то ли он съел лишнего, то ли на него напала водянка или какая другая ужасная болезнь. Но я еще не все сказал. Запах теперь стал почти непереносим, так что моя матушка упала в обморок в задней части дома, утратив последние силы по причине этой новой вони.

— Если вы не уберете эту свинью из дома сию минуту, — заявила она слабым голосом со своей постели в задней части дома, — я подожгу этот тростник, и тогда раз и навсегда придет конец трудным временам в этом доме, и если даже все мы тут же окажемся в аду — пусть; по крайней мере, я никогда не слыхала, чтобы там были свиньи.

Старик курил свою трубку, глубоко затягиваясь и стараясь наполнить комнату дымом, чтобы защититься от вони. Он отвечал так:

— Женщина, — сказал он. — Бедная скотинка больна, и мне меньше всего хотелось бы выгонять ее на улицу, когда она нездорова. Святая правда, что запах этот перешел уже все мыслимые и немыслимые границы, но смотри, — ведь сама свинья молчит и не жалуется, хотя и у нее есть рыло.

— Она онемела от собственной вони, — сказал я.

— Раз так, — сказала моя мать Старику, — я поджигаю тростник.

Так они продолжали препираться довольно долго, но наконец старик подчинился женщине и согласился выгнать Амброзия. Сначала он попытался выманить свинью за дверь свистом, уговорами и лаской, но скотина оставалась на том же месте без малейшего движения. Не иначе как все чувства у свиньи притупились от вони, и она не слышала, что говорил ей Старик. Как бы там ни было, старик взял свою клюку и погнал свинью от очага к двери, поторапливая, колотя и подталкивая ее клюкой. Когда он совсем уже подогнал ее к дверям, нам стало ясно, что ее чересчур разнесло, чтобы она могла протиснуться между створок. Ее опять отпустили, и она направилась к своей постели у очага, чтобы соснуть.

— Раз так, — сказала моя мать с постели, — видно, трудно избежать того, что нам суждено.

Голос ее был слабым и тихим, и я уверен был, что она решила уже смириться с предназначением и со зловонием свиньи и обратить свое лицо к небесам. Но тут вдруг в задней части дома взметнулся вверх столб огня, — матушка подожгла дом. Старик очутился там одним прыжком, кинул пару старых мешков поверх языков пламени и колотил по ним толстой палкой до тех пор, пока огонь не угас. Потом он поколотил и матушку и во время взбучки дал ей много полезных советов.

Спаси и сохрани нас Бог, никакая тяжелая жизнь прежде не бывала так плоха, как жизнь, которую устроил нам Амброзий в течение следующих двух недель. Описать невозможно тот запах, который стоял у нас в доме. Свинья была, без сомнения, больна, и испарения от нее шли такие, что это приводило на память труп, который месяц лежит без погребения. Весь дом провонял из-за нее от пола до потолка. Мать лежала все это время в задней части дома, не вставая и даже не открывая рта. По исходе двух недель она благословила нас, пожелала нам здоровья слабым голосом и обратила свое лицо к вечности. Старик был в постели и курил трубку, делая глубокие затяжки, чтобы защититься от вони. Он выпрыгнул из постели и вытащил мою мать наружу, на обочину дороги, и таким образом в ту ночь спас ее от смерти, хоть оба они и промокли до нитки. На другое утро постели были вытащены наружу, на дорогу, и Старик сказал, что так мы будем делать и впредь, “ибо, — сказал он, — лучше лишиться дома, чем жизни, и даже если мы захлебнемся ночью от дождя, все-таки эта смерть снаружи будет лучше той смерти, которая грозит нам внутри”.

Мартин О`Банаса как раз проходил в тот день по дороге, и когда он увидел вонючие постели под открытым небом и нас, оставивших свой дом, он остановился и обратился с речью к Старику:

— Поистине, мне не понять, что делается в мире, и не знаю я, отчего тростниковые постели оказались снаружи, но смотрите — дом-то в огне!

Старик взглянул на дом и покачал головой.

— Огонь тут ни при чем, — сказал он, — это вонючая свинья у нас в доме. Это не дым, как ты подумал, Мартин, а вонючие испарения.

— Не нравятся мне эти испарения, — сказал Мартин.

— Здоровья они не приносят, это точно, — сказал Старик.

Мартин некоторое время обдумывал услышанное.