— Мэгги, почему бы вам не поехать в Рим? Вам бы надо быть там, когда Дэн примет сан.

— Я в Рим не поеду! — сквозь зубы ответила Мэгги. — Я никогда больше никуда не двинусь из Дрохеды.

— Ну что вы, Мэгги! Дэн так огорчится! Пожалуйста, поезжайте! Если вы не поедете, там не будет ни одной женщины из Дрохеды, вы одна еще молоды и можете лететь. Поверьте, если бы я, старая развалина, могла надеяться, что выдержу такое путешествие, я бы уж была в этом самолете.

— Отправиться в Рим и смотреть, как празднует победу Ральф де Брикассар? Да я скорее умру!

— Мэгги, Мэгги! Конечно, вы разочарованы, но зачем же отводить душу на нем и на родном сыне? Вы же однажды признали, что сами во всем виноваты. Так смирите свою гордыню и поезжайте в Рим, сделайте милость.

— Дело не в гордыне. — Мэгги вздрогнула. — Ох, Энн, мне страшно ехать! Я не верю, что это неизбежно, не могу поверить. Как подумаю, мороз по коже.

— А если, приняв сан, он не сможет приехать домой, об этом вы не подумали? Это вам в голову не приходило? У священника не будет таких долгих каникул, как у семинариста, и, если он решит остаться в Риме, придется вам самой туда ездить, не то вы совсем его не увидите. Поезжайте в Рим, Мэгги!

— Не могу. Знали бы вы, как мне страшно! Дело не в гордыне и не в том, что Ральф взял надо мной верх и прочее, — это все отговорки, это я выдумываю, чтоб ко мне не приставали с вопросами. Бог свидетель, я так по ним обоим стосковалась, на коленях поползла бы поглядеть на них, да только ни минуты не верю, что я-то им нужна. Нет, Дэн рад будет меня видеть, а вот Ральф? Он и думать забыл, что я существую на свете. Говорю вам, мне страшно. Всем нутром чувствую: если я поеду в Рим, случится несчастье. Потому и не еду.

— Да что может случиться, скажите на милость?

— Не знаю. Если б я знала, было бы с чем бороться. А тут просто ощущение — как побороть ощущение? Ничего другого. Предчувствие. Словно бессмертные боги собираются мне отплатить.

Энн засмеялась.

— Бросьте, Мэгги! Вы прямо как настоящая старуха!

— Не могу я, не могу! И я и есть старуха.

— Глупости, вы еще моложавая женщина в расцвете лет. И достаточно молоды, чтобы прокатиться в самолете.

— Ох, отвяжитесь вы от меня! — свирепо огрызнулась Мэгги и снова уткнулась в книгу.

Бывают случаи, когда Рим заполняет толпа, привлеченная совсем особой целью. Не туристы, не любопытные зеваки, что по нынешним реликвиям пытаются представить себе величие былых времен, и не перелетные птицы, наскоро осматривающие Рим в свободный час, проездом из какого-нибудь пункта А в пункт Б. Нет, эту массу людей объединяет некое общее чувство; они преисполнены гордости, они приезжают, чтобы увидеть своими глазами, как в величественной римской базилике — самом чтимом храме на свете — их сын, племянник или иной родич будет торжественно посвящен в духовный сан. Эти приезжие останавливаются кто в скромных пансионах, кто — в роскошных отелях, кто у родных или друзей. Но все они заодно, в мире друг с другом и с целым светом. Как оно и подобает, они осматривают все подряд: вот Ватиканский музей и под конец, как награда за долготерпение, Сикстинская капелла, вот Форум, Колизей, Аппиева дорога, лестница на площади Испании, алчный фонтан Треви, son et lumiere17. Все это заполняет время в ожидании заветного дня. Этим людям даруется особая милость — аудиенция у самого папы, Рим щедр и ничего для них не жалеет.

На этот раз, в отличие от всех прошлых лет, Дэн не встречал сестру на вокзале: в уединении он готовился к предстоящему. Вместо него по затоптанному перрону, точно какой-то большой зверь, рыскал Лион Мёрлинг Хартгейм. Он не поцеловал Джастину при встрече — он никогда этого не делал, — только обнял за плечи и крепко сжал.

— Вот медведь, — сказала Джастина.

— Медведь?

— Раньше, когда мы только познакомились, я думала, вы — какое-то недостающее звено в истории происхождения человека, но потом решила, что вы ближе не к горилле, а к медведю. Горилла — нелестное сравнение.

— А медведь — лестное?

— Ну, пожалуй, медведь тоже кого угодно в два счета прикончит, но все-таки он поласковей. — Она взяла Лиона под руку и легко примерилась к его шагу, они были почти одного роста. — Как Дэн? Видели вы его, прежде чем он укрылся в уединении? Я чуть не убила Клайда, он меня раньше никак не отпускал.

— Дэн такой же, как всегда.

— Вы не совратили его с пути истинного?

— Я?! Разумеется, нет. А вы прелестно выглядите.

— Я совершенная паинька, и притом озолотила всех лондонских портных. Нравится вам моя новая юбка-коротышка? Это называется мини.

— Пройдите вперед, тогда я вам скажу.

Широкая шелковая юбка доходила примерно до середины бедер, она взметнулась вихрем, когда Джастина опять круто повернула навстречу Лиону.

— Что скажете. Ливень? Неприлично? В Париже я еще ни на одной женщине не видала такой короткой юбчонки.

— Это лишь подтверждает ту истину, herzchen, что с такими стройными ножками, как у вас, совершенно неприлично носить юбку хоть на миллиметр длиннее. Римляне со мной наверняка согласятся.

— Ну, значит, у меня весь зад будет в синяках не к вечеру, а уже через час-другой. Черт бы их всех побрал! Но знаете что. Ливень?

— Да?

— Меня еще ни разу не ущипнул священник. Сколько лет я болтаюсь по Ватикану и хоть бы разок меня удостоили щипком. Вот я и подумала, может быть, в мини-юбке я еще соблазню какого-нибудь прелата.

— Пожалуй, вы соблазните меня, — улыбнулся Хартгейм.

— Да ну? И еще в оранжевом? Я думала, вам противно видеть меня в оранжевом, при моих оранжевых волосах.

— Это воспламеняет чувства, такой буйный цвет.

— Вы надо мной смеетесь, — сердито сказала Джастина, усаживаясь в его закрытый «мерседес» с развевающимся германским флажком на радиаторе. — Когда это вы обзавелись национальным флагом?

— Когда получил новый правительственный пост.

— Недаром я оценила сообщение в «Ньюс». А вы его видели?

— Вы же знаете, Джастина, я не читаю эти газетенки.

— Я тоже, но кто-то показал мне тот номер. — Тут она заговорила громче, до ужаса жеманным мнимоаристократическим тоном: «Некая рыжеволосая восходящая звезда сцены, австралийка по происхождению, завязывает тесную дружбу с неким членом западногерманского кабинета министров».

— Они не могут знать, что мы давным-давно знакомы, — спокойно сказал Лион, вытянул ноги и уселся поудобнее.

Джастина одобрительным взглядом окинула его костюм — очень небрежный, очень итальянский. Да, Лион и сам отнюдь не отстает от европейской моды, и даже осмеливается носить сетчатые рубашки, позволяющие итальянцам выставлять напоказ густую поросль на груди.

— Вам совсем не следует ходить в костюмах при воротничке и галстуке, — неожиданно сказала она.

— Вот как? Почему?

— Ваш стиль явно — вольный, вот как сейчас: золотой медальон с цепочкой на волосатой груди. Когда вы в костюме, кажется, что у вас брюшко и никакой талии, а на самом деле ничего подобного.

Лион посмотрел на нее с удивлением, потом взгляд его стал настороженным — Джастина называла это «сосредоточенно вдумчивым взором».

— Первый случай, — сказал он.

— Первый случай чего?

— За семь лет, что мы знакомы, если вы и отзывались как-то о моей наружности, то разве что весьма неодобрительно.

— Да неужели? — Джастина, кажется, была пристыжена. — Нет-нет, я о вашей наружности довольно часто думаю, и притом безо всякого неодобрения. — И почему-то поспешно прибавила:

— Вроде того, к лицу ли вам костюм.

Он не ответил, только улыбался каким-то своим мыслям.

Эта поездка в машине оказалась последним мирным событием, потом пошли совсем беспокойные дни. Джастина побывала с Лионом у кардинала де Брикассара и кардинала ди Контини-Верчезе, а едва успела от них вернуться, лимузин, нанятый Лионом, доставил в их гостиницу всю компанию, приехавшую из Дрохеды. Джастина искоса следила, какое впечатление произведут на Лиона ее родные — приехали одни мужчины. До последней минуты Джастина была убеждена, что мать передумает и приедет в Рим, но напрасно искала ее глазами. То был жестокий удар, Джастина сама не понимала, за кого ей больнее — за себя или за Дэна. Но пока что — вот они, дядюшки, и, разумеется, она должна по-хозяйски их принять.