Быть может оттого, что ему сегодня так мучительно не хватало матери, на торжественном приеме, который устроили в его честь кардинал Витторио и Ральф, Дэн постарался прежде всего перекинуться хотя бы несколькими словами с Джастиной. В черной сутане, с белоснежной полосой над глухим черным воротом, он просто великолепен, подумала сестра; и, однако, ничуть не похож на священника. Скорее на актера в роли священника; но это пока не заглянешь ему в глаза. А в глазах и вправду какое-то внутреннее сияние, что-то его преображает, и понимаешь — он не просто очень красив, он единственный, другого такого нет.

— Ваше преподобие отец О'Нил, — сказала Джастина.

— Я еще с этим не освоился, Джас.

— Легко понять. У меня никогда в жизни не было такого чувства, как сейчас в соборе святого Петра, а уж каково это было для тебя — и представить не могу.

— Ну, наверно можешь, где-то внутри. Если б совсем не могла, из тебя не вышла бы такая прекрасная актриса. Но у тебя, Джас, это идет от подсознания, а в сознание прорывается только тогда, когда тебе самой нужно все осмыслить.

Они сидели вдвоем на диванчике в дальнем углу, никто не подходил и не мешал им.

Помолчав, Дэн сказал:

— Я так рад, что и Фрэнк приехал. — Фрэнк в эту минуту оживленно разговаривал с Лионом, никогда еще племянник и племянница не видели его таким. — У меня есть знакомый старик священник, давний беженец из Румынии, — продолжал Дэн, — он как-то совсем по-особенному говорит иногда о человеке «несчастный», с таким состраданием… Не знаю почему, но я всегда так говорю себе про нашего Фрэнка. А правда, Джас, почему это?

Но Джастина не признавала никаких уступок и обходов, ее поглощало самое главное.

— Я готова убить маму! — сказала она сквозь зубы. — Как она смела так с тобой поступить!

— Что ты, Джас! Я ее понимаю. И ты попробуй понять. Если бы это со злости или в отместку, мне стало бы горько, но ты же ее знаешь не хуже меня, ты и сама понимаешь, ничего такого нет. Я скоро съезжу в Дрохеду. Поговорю с ней, и тогда все объяснится.

— Наверно, сыновья терпеливей относятся к своим матерям, чем дочери. — Губы Джастины печально искривились, она пожала плечами. — Наверно, даже лучше, что я предпочитаю жить сама по себе, зато никому не навяжу себя в качестве мамаши.

В обращенных на нее синих глазах светилась бесконечная доброта и нежность; Джастина ощетинилась: уж не вздумал ли Дэн ее жалеть?!

— Почему ты не выходишь замуж за Лиона? — вдруг спросил он.

Она так и ахнула, даже рот раскрыла. Ответила растерянно:

— Он мне не предлагал.

— Только потому, что думает — ты откажешь. Но это можно уладить.

Не подумавши, она ухватила его за ухо, совсем как в детстве.

— Только попробуй, преподобный балда! Держи язык за зубами, слышишь? Я Лиона не люблю!!! Просто он мой друг, и я хочу, чтоб он оставался мне другом. Только посмей хоть свечку за это поставить, и вот честное слово, я сяду, скошу глаза и прокляну тебя, — помнишь, когда-то это колдовство тебя до смерти пугало?

Дэн запрокинул голову и весело засмеялся.

— Номер больше не пройдет, Джастина! Теперь мое колдовство посильней твоего. Да ты не кипятись, злючка. Я ошибся, только и всего. Вообразил, что вы с Лионом влюблены друг в друга.

— Ничего подобного. После семи лет знакомства?! Не надейся, скорей рак свистнет и рыба запоет. — Она помолчала, будто не находя нужных слов, потом почти робко подняла глаза на брата. — Дэн, я ужасно рада за тебя.

Думаю, будь тут мама, она бы тоже радовалась. Для этого ей только надо бы увидеть тебя таким, как сейчас. Подожди, она еще со всем примирится.

Дэн осторожно сжал ладонями худенькое личико сестры, улыбнулся ей так ласково, так нежно, что она в свою очередь стиснула его запястья, будто старалась всеми фибрами впитать его любовь. Будто разом встали в памяти бесценные, чудесные детские годы.

И однако, за братской нежностью в глубине его глаз ей померещилась тень сомнения, нет, не сомнения, пожалуй, это слишком сильно сказано, — скорее, тень тревоги. Чаще всего он верил, в конце концов мама поймет, но ведь и он человек, ничему человеческому не чуждый, хотя все кроме него слишком легко об этом забывали.

— Джас, я о чем-то тебя попрошу — сделаешь? — спросил он, отпуская ее.

— Все на свете, — серьезно ответила Джастина.

— Мне полагается что-то вроде отсрочки для раздумья — что я стану делать дальше. Два месяца. И я намерен всерьез поразмыслить верхом на какой-нибудь дрохедской лошадке, а перед тем поговорить с мамой… у меня такое чувство, что я ничего для себя не уясню, пока с ней не потолкую. Но сперва… понимаешь, мне надо набраться храбрости, чтобы поехать домой. Так вот, если можешь, поедем со мной недели на две на Пелопоннес, ты меня там будешь шпынять и язвить за трусость, и до того мне это надоест, что я поскорей усядусь в самолет, лишь бы не слышать больше такого занудства. — Он улыбнулся ей. — И потом, Джасси, не воображай, будто теперь тебе в моей жизни нет места, ни ты, ни мама не должны так думать. Я же твоя совесть, а послушать голос совести иногда полезно.

— Да, конечно, конечно, Дэн, поедем!

— Вот и хорошо. — Он улыбнулся, посмотрел лукаво. — Ты мне правда нужна, Джас. Будешь у меня гвоздем в попе, совсем как в старые времена.

— Ну-ну! Неприлично говорить такие слова, преподобный отец О'Нил!

Дэн заложил руки за голову, удовлетворенно откинулся на спинку дивана.

— Я — преподобный отец! Чудесно, правда? Вот повидаю маму и, может быть, сумею сосредоточить все мысли на господе. Понимаешь, мне кажется, это для меня главное. Просто думать о Боге.

— Ты бы должен вступить в монашеский орден, Дэн.

— Это и теперь можно, вероятно, я так и сделаю. У меня вся жизнь впереди, спешить некуда.

С приема Джастина ушла вместе с Лионом; она ему сказала, что собирается с Дэном в Грецию, а потом он сказал, что собирается к себе в Бонн.

— Давно пора, черт возьми, — заявила Джастина. — Не очень-то вы себя утруждаете в качестве министра. Все газеты пишут, вы — бездельник, гуляка, только и знаете что развлекаться с рыжими австралийскими актрисами, старый пройдоха.

Лион погрозил ей внушительным кулаком.

— Вы и не подозреваете, как дорого я расплачиваюсь за свои немногочисленные удовольствия.

— Может быть, пройдемся пешком. Ливень, не возражаете?

— Нет, если вы не пойдете босиком.

— Босиком теперь нельзя. У мини-юбок есть свои недостатки; раньше мы ходили в чулках, их ничего не стоило скинуть. А теперь изобрели что-то вроде театрального трико, его на людях не сбросишь, это было бы величайшее потрясение нравов со времен леди Годивы. И если я не хочу погубить колготки, а они стоят пять гиней, волей-неволей надо ходить в туфлях.

— По крайней мере вы пополнили мое образование по части дамского туалета, как верхнего, так и нижнего, — кротко заметил Хартгейм.

— Бросьте! Пари держу, у вас десяток любовниц, и вы всех их раздеваете.

— У меня только одна, и, как подобает хорошей любовнице, она ждет меня в неглиже.

— Слушайте, а мы ведь, кажется, никогда еще не обсуждали ваших сексуальных дел? До чего завлекательно! Какая же у вас любовница?

— Безмозглая белобрысая болтливая сорокалетняя бочка.

Джастина остановилась как вкопанная.

— Вы меня дурачите, — медленно сказала она. — Не представляю вас рядом с такой женщиной.

— Почему же?

— Для этого у вас слишком хороший вкус.

— Chacun a son gout', моя дорогая. Я и сам отнюдь не У каждого свой вкус, о вкусах не спорят (фр.), красавец, неужели, по-вашему, я способен настолько очаровать молодую и красивую женщину, чтобы она стала моей любовницей? Да с чего вы взяли?

— Вполне способны! — сердито возразила Джастина. — И еще как!

— Это что же, деньгами?

— Да причем тут ваши деньги! Вы просто дразните меня, вечно вы меня дразните! Лион Мёрлинг Хартгейм, вы прекрасно знаете, сколько в вас обаяния, не то вы бы не разгуливали в сетчатых рубашках с золотыми медальонами на груди. Внешность — еще далеко не все, а если б было и все, я бы тоже призадумалась.