Но и к Мэгги вернулась обычная твердость.

— Дрохеда тоже не такой плохой выбор, — возразила она. — Вы говорите так, будто на этом для Джастины все кончится, но вы сильно ошибаетесь. Она и сцену сможет сохранить. У нас тут есть отличная любительская труппа. Даже если Джастина выйдет замуж за Боя Кинга — мы с его дедом много лет на это надеемся, — пока она будет в разъездах, о ее детях позаботятся не хуже, чем если бы она вышла за вас. Здесь ее родной дом! Наша здешняя жизнь ей знакома и понятна. Если она выберет Дрохеду, так не вслепую, а прекрасно зная, что ее ждет. А можете ли вы сказать то же самое о жизни, которая ждет ее с вами?

— Нет, — невозмутимо ответил Лион. — Но Джастина среди неожиданностей как рыба в воде. В Дрохеде она задохнется от однообразия.

— Вы хотите сказать, что здесь она будет несчастна.

— Нет, не совсем. Я не сомневаюсь — если она решит вернуться и выйдет за этого Боя Кинга… кстати, кто он такой?

— Наследник соседнего имения, Бугелы, друг детства Джастины, но хотел бы стать не только другом. Его дед желает этого брака, так сказать, из династических соображений, а я — потому что, на мой взгляд, именно это Джастине и нужно.

— Понимаю. Что ж, если она вернется сюда и выйдет за Боя Кинга, она научится быть счастливой. Но ведь и счастье относительно. Едва ли та жизнь принесет ей такое удовлетворение, какое она нашла бы со мной. Потому что Джастина любит не Боя Кинга, миссис О'Нил, она любит меня.

— Тогда она выбрала очень странный способ доказывать свою любовь, — заметила Мэгги и позвонила, чтобы подали чай. — И потом, мистер Хартгейм, я уже говорила, вы переоцениваете мое влияние на дочь. Джастина никогда ни в грош не ставила мои слова и тем более — мои желания.

— Вы умная женщина, — сказал Лион. — Вы и сами знаете, что можете повлиять на нее, если захотите. Единственная моя просьба — подумайте о том, что я сказал. Не торопитесь, время терпит, и я тоже человек терпеливый и умею ждать.

— Тогда вы просто музейная редкость, — улыбнулась Мэгги.

Больше ни он, ни она об этом не заговаривали. Хартгейм провел в Дрохеде неделю и все время держался просто как гость, хотя Мэгги чувствовала — он старается, чтобы она поняла, что он за человек. Братьям он очень по душе, это ясно — едва на выгонах прослышали о его приезде, все они собрались на Главной усадьбе и оставались дома, пока он не уехал обратно в Германию.

И Фионе он тоже по душе; глаза отказываются ей служить, и она больше не ведет отчетность Дрохеды, но ум у нее по-прежнему ясный, ни намека на дряхлость. Минувшей зимой, достигнув глубокой старости, умерла во сне миссис Смит — и, не желая навязать Минни и Кэт, тоже далеко не молоденьким, но еще полным сил, новую экономку, Фиа передала дочери все книги и счета, а сама довольно успешно стала справляться с обязанностями миссис Смит. Не кто-нибудь, а Фиа первая поняла, что Лион — свидетель той жизни Дэна, которая была неведома никому из дрохедских, и попросила рассказать про эти последние годы. Лион охотно согласился и очень быстро увидел, что обитатели Дрохеды вовсе не избегают говорить о Дэне, напротив, рады услышать каждый новый рассказ о нем, каждую мелочь.

А Мэгги, сохраняя маску учтивости, не могла забыть о том, что сказал ей Лион, ее преследовал предложенный им выбор. Она давно уже потеряла всякую надежду на то, что Джастина вернется — и вдруг он почти поручился за такую возможность и даже признал, что Джастина может здесь быть счастливой. И еще за одно она безмерно ему благодарна: он избавил ее от вечного неотвязного страха, что Джастина каким-то образом узнала, кем приходился Дэну Ральф.

Но что до брака с Лионом… непонятно, как подтолкнуть Джастину на то, чего она, судя по всему, не желает. Или сама она, Мэгги, не желает понять, как это сделать? Теперь уже она никак не против него, но, разумеется, его счастье не так ей дорого, как благополучие дочери и всех дрохедских и самой Дрохеды. Главное — так ли необходим этот Лион для будущего счастья Джастины? Хоть он и заявил, будто Джастина его любит, Мэгги что-то не припоминала ни единого слова дочери, из которого можно бы понять, что Лион так же много значит для нее, как значил когда-то Ральф для Мэгги.

— Надо полагать, рано или поздно вы с Джастиной увидитесь, — сказала она Лиону, отвозя его в аэропорт. — Я предпочла бы, чтобы вы не говорили ей об этой вашей поездке в Дрохеду.

— Как вам угодно. Я только прошу вас, подумайте о том, что я тогда сказал, и не торопитесь.

Но, повторяя эту свою просьбу, он невольно почувствовал, что Мэгги извлекла из его приезда много больше, чем он сам.

В середине апреля, когда минуло два с половиной года после смерти Дэна, Джастину охватило неодолимое желание увидеть что-то еще, кроме бесконечных городских улиц и угрюмых бесчисленных толп. В ясный день, когда солнце еще не грело, но в воздухе ласково повеяло весной, каменный центр Лондона вдруг стал невыносим. И она отправилась на метро в Кью-Гарденс, очень довольная тем, что нынче вторник и парк будет почти безлюден. В этот вечер она не играет, незачем бояться усталости и можно бродить по глухим тропинкам, пока держат ноги.

Разумеется, парк был ей хорошо знаком. Всякого, кто приехал из Дрохеды, Лондон радует своими великолепными цветниками и клумбами, но Кью-Гарденс — парк совсем особенный. Прежде она с апреля по октябрь ходила сюда постоянно, ведь что ни месяц тут можно любоваться иными цветами.

Середина апреля — ее любимая пора: время желтых нарциссов и азалий, и все деревья тоже в цвету. И есть там один уголок, милей и уютней которого, пожалуй, немного найдется на свете, — здесь Джастина уселась прямо на еще не просохшей земле, чтобы в одиночестве наглядеться на всю эту прелесть. Сколько хватает глаз, тянется сплошной ковер золотистых нарциссов; посередине этой массы кивающих желтых колокольчиков высится миндальное дерево, ветви его отяжелели от цветов и плавными изгибами клонятся к земле, словно белые водопады цветенья, изящные и недвижные, как на японской картине. Покой. Так трудно его найти.

Она запрокинула голову, пытаясь запечатлеть в памяти совершенную красоту цветущего миндаля среди зыблющегося золотого моря, и вдруг картину нарушило нечто далеко не столь прекрасное. Не кто иной как Лион Мёрлинг Хартгейм собственной персоной осторожно шагает меж нарциссов, коренастую фигуру защищает от холодного ветерка неизбежное немецкое кожаное пальто, солнце отсвечивает в посеребренных сединой волосах.

— Ты застудишь почки, — сказал он, снял пальто и расстелил на земле подкладкой кверху, так, чтобы они оба могли сесть.

— Как ты меня отыскал? — спросила Джастина, передвигаясь на край, подбитый коричневым шелком.

— Миссис Келли сказала мне, что ты поехала сюда. Остальное несложно. Шел, шел — и нашел.

— И воображал, наверно, что я одурею от радости и кинусь тебе на шею?

— Ну и как? Рада?

— Верен себе — вечно отвечаешь вопросом на вопрос. Нет, я не рада тебя видеть, Ливень. Я думала, что сумею от тебя отделаться.

— Не так-то просто отделаться от хорошего человека. Как ты живешь?

— Нормально.

— Оправилась от всего, что было?

— Нет.

— Что ж, этого следовало ждать. Но я начал понимать, что, раз уж ты от меня отказалась, гордость нипочем не позволит тебе сделать первый шаг к примирению. А у меня, herzchen, хватает мудрости понять, что гордость — не лучший спутник одинокой жизни.

— Не воображай, будто ты выставишь ее за дверь и займешь ее место, Лион, предупреждаю, в качестве спутника жизни ты мне не нужен.

— Ты мне тоже больше не нужна в этом качестве. Этот мгновенный, без запинки, ответ раздосадовал Джастину, но она изобразила на лице облегчение.

— Честно?

— А иначе неужели, по-твоему, я вытерпел бы такую долгую разлуку с тобой? В этом смысле ты была для меня временным увлечением, но я по-прежнему дорожу твоей дружбой, и мне тебя не хватало как близкого друга.

— Ох, Ливень, и мне тоже!

— Вот и хорошо. Значит, как друга ты меня принимаешь?