Да, пора признать: все рухнуло, пора отбросить дурацкую гордыню и попытаться спасти из развалин, что еще можно спасти. Они поженились из ложных побуждений — Люк польстился на ее деньги, а она хотела убежать от Ральфа де Брикассара и в то же время пыталась его для себя сохранить. Они ведь и не притворялись, будто любят друг друга, а между тем только любовь могла бы помочь им одолеть тяжкую путаницу, возникшую оттого, что они совсем разного хотели и к разному стремились.

И вот что странно: Мэгги не чувствовала настоящей ненависти к Люку, но все чаще, все сильней ненавидела Ральфа де Брикассара. А ведь, в сущности, Ральф поступал с нею много добрей и честней, чем Люк. Он всегда старался, чтобы она видела в нем только друга и духовного пастыря, не больше, и хоть он дважды ее поцеловал, но ведь оба раза первый шаг сделала она.

Тогда с чего же так на него злиться? С чего ненавидеть Ральфа, а не Люка? Виновата она сама, ничего не смыслит в жизни, ее страхи виноваты и непомерная злая обида на него за то, что он упорно ее отталкивал, а она так любила его, так жаждала его любви. И еще виноват дурацкий порыв, что толкнул ее выйти за Люка О'Нила. Она предала и себя, и Ральфа. Что за важность, если ей и нельзя было стать его женой, спать с ним, родить от него ребенка. Что за важность, если он и не хотел ее, а он и вправду ее не хотел. Важно одно: ей нужен только он, и нечего было мириться на меньшем.

Но понять, в чем ошибка, еще не значит ее исправить. Она остается женой Люка О'Нила и ребенка родит от Люка О'Нила. Как же ей радоваться будущему ребенку Люка, если сам Люк этого ребенка не желает? Бедный малыш. Но, по крайней мере, когда он родится, он будет сам по себе, совсем новый человечек, и можно будет любить его самого. Да только… Вот если бы это был ребенок Ральфа де Брикассара! А это невозможно, этому не бывать. Ральф служит церкви, а церковь требует его всего без остатка, требует даже и то, в чем не нуждается, — его мужское начало. Святая церковь требует, чтобы оно принесено было ей в жертву, этим она утверждает свою власть над своим слугой — и уничтожает его, вычеркивает из жизни, ибо когда он перестанет дышать, он никого не оставит после себя. Но придет день, и она поплатится за свою жадность. Придет день — и не останется больше Ральфов де Брикассаров, ибо они начнут ценить в себе мужское начало и поймут, что церковь требует от них жертвы напрасной, совершенно бессмысленной…

Мэгги резко поднялась, тяжелой походкой прошла в гостиную — там Энн читала запрещенный роман Нормана Линдсея, явно наслаждаясь каждым запретным словом.

— Энн, кажется, выйдет по-вашему. Энн рассеянно подняла голову.

— О чем вы, дорогая?

— Позвоните доктору Смиту. Я рожу этого несчастного младенца тут, у вас, и очень скоро.

— О господи! Идите в спальню и ложитесь — не к себе, в нашу спальню!

Кляня капризы судьбы и решимость младенцев, доктор Смит примчался из Данглоу на своей старой, расхлябанной машине, прихватив местную акушерку и все инструменты и лекарства, какие нашлись в его захолустной больничке. Укладывать Мэгги в эту жалкую больничку нет ни малейшего смысла: все, что можно сделать там, он сделает и в Химмельхохе. Вот если бы в Кэрнс — другое дело.

— Мужа известили? — спросил он, взбежав на крыльцо в сопровождении акушерки.

— Послали телеграмму. Мэгги в моей комнате; я подумала, там вам будет просторнее.

И Энн заковыляла за приезжими в спальню. Мэгги лежала на кровати, смотрела широко раскрытыми глазами, но ничем не показывала, что ей больно, лишь изредка судорожно стискивала руки и корчилась. Она повернула голову, улыбнулась Энн — ив этих широко раскрытых глазах Энн увидела безмерный испуг.

— Я рада, что не попала в Кэрнс, — сказала Мэгги. — Моя мама никогда не ложилась для этого в больницу, а папа как-то сказал, что из-за Хэла она ужасно намучилась. Но она осталась жива, и я тоже не умру. В семье Клири женщины живучие.

Несколько часов спустя доктор Смит вышел на веранду к Энн.

— У бедняжки очень затяжные и тяжелые роды. Первый ребенок почти всегда трудно дается, а у этого еще и положение не правильное, и она только мучается, а дело не движется. Будь она в больнице, мы бы сделали кесарево сечение, а здесь об этом и думать нечего. Она должна разродиться сама.

— Она в сознании?

— Да, в полном сознании. Храбрая малютка, не кричит, не жалуется. Самым лучшим женщинам приходится тяжелей всех, вот что я вам скажу. Она все спрашивает, приехал ли уже Ральф, пришлось что-то сочинить, я ей сказал, что дорогу размыло. Мне казалось, ее мужа зовут Люк?

— Да.

— Хм-м! Ну, может быть, потому ей и понадобился Ральф, кто он там ни есть. От этого Люка, видно, радости мало?

— Он негодяй.

Энн оперлась обеими руками на перила веранды, наклонилась. С дороги, ведущей из Данглоу, свернуло такси, вот оно поднимается в гору, к Химмельхоху. Зоркие глаза Энн издалека различили темные волосы пассажира на заднем сиденье, и у нее вырвался возглас радости и облегчения.

— Просто глазам не верю, но кажется, Люк все-таки вспомнил, что у него есть жена!

— Я лучше пойду к ней, а вы с ним сами справляйтесь, Энн. Я ей пока ничего не скажу, вдруг вы обознались. А если это он, прежде чем огорошить, дайте ему чашку чая. Пускай сперва подкрепится.

Такси остановилось; к удивлению Энн, шофер вышел и сам распахнул дверцу перед пассажиром. У Джо Кастильоне, водителя единственного в Данни такси, такая любезность была не в обычае.

— Приехали, ваше преосвященство, — сказал он и низко поклонился.

Из машины вышел человек в длинной развевающейся черной сутане, перепоясанной лиловым шелком, повернулся — и на миг ошеломленной Энн почудилось, что Люк О'Нил разыгрывает с нею какую-то непостижимую шутку. Потом она увидела, что это совсем другой человек, по крайней мере, лет на десять старше Люка. «Господи, — подумала она, пока он, высокий, стройный, поднимался к ней, шагая через две ступеньки, — в жизни не видела такого красавца! Архиепископ, не больше и не меньше! Что понадобилось католическому архиепископу от нас с Людвигом, старых лютеран?"

— Миссис Мюллер? — спросил он с улыбкой, глядя на нее сверху вниз синими глазами; взгляд был добрый, но какой-то отрешенный, словно этот человек против воли слишком много видел на своем веку и давным-давно умудрился заглушить в себе способность что-либо чувствовать.

— Да, я Энн Мюллер.

— Я архиепископ Ральф де Брикассар, легат его святейшества папы в Австралии. Насколько я знаю, у вас живет жена Люка О'Нила?

— Да, сэр.

Ральф? Ральф?! Так это и есть Ральф?!

— Я ее старинный друг. Скажите, нельзя ли мне ее повидать?

— Видите ли, архиепископ… — нет, так не говорят, к архиепископу надо обращаться «ваше преосвященство», как Джо Кастильоне, — я уверена, при обычных обстоятельствах Мэгги была бы очень рада вас видеть, но сейчас она рожает, и роды очень тяжелые.

И тут Энн увидела, что этот человек не сумел до конца подавить в себе способность чувствовать, а лишь силою рассудка загнал ее в самый дальний угол сознания, точно забитого пса. Глаза у него были синие-синие, Энн совсем потонула в них, а на дне увидела такое… и с недоумением спросила себя: что Мэгги для этого архиепископа и что он для Мэгги?

— Я знал, знал, что с нею что-то случилось! Давно это чувствовал, а в последнее время тревожился до безумия. Я должен был приехать, убедиться своими глазами. Пожалуйста, позвольте мне повидать ее! Хотя бы потому, что я священник.

Энн вовсе и не думала ему отказывать.

— Идемте, ваше преосвященство. Сюда, пожалуйста. И она медленно заковыляла, опираясь на костыли, а мысли обгоняли одна другую: чисто ли в доме, прибрано ли? Вытерла ли я сегодня пыль? Не забыли мы выкинуть протухшую баранью ногу, вдруг ею все пропахло? Надо ж было такому важному гостю явиться в самое неподходящее время! Людвиг, увалень несчастный, хоть бы ты слез наконец с трактора и пришел домой! За тобой сто лет назад послано!