Алая частая дымная сеть нависла над городом. За алою сетью плыло кроваво-горящее ядро солнца, распространяя заразу, смрад и гарь.

Начиналось третье утро, третий и последний день.

В ночь сгорел собор с мощами. Рухнула колокольня. И горластый язык набатного колокола больше не звонил и не звал.

Уж нечему было гореть. Догорал город.

Бродили отуманенные толпы. Всех, кто попадался под руку и на кого зуб имели, давили головнями. И пьяные от ужаса, отчаяния и крови к ночи покинули город.

За городом на свалке, прижимаясь друг к другу, хоронились в последнюю ночь те, кто цел остался.

И монах в темной одежде стоял посреди уцелевших.

Но голосом никто не звал, не молил монаха, только глаза, сотни глаз устремлялись к его скрытому под рясою сердцу, прося помиловать.

И вот в первый раз дрогнуло недвижное каменное лицо монаха.

Монах снял с груди сосуд и, замочив кропильницу, окропил молящие глаза.

И в миг, как один сухой костер, загорелось всполье. Огненная туча взорвала небо, рассекла ночь и полетели искры с неба на землю и с земли на небо.

Была глубокая тьма далеко над сожженным городом. И лишь звезды глядели на землю, на монаха в темных лохмотьях. Он один стоял посреди пепла им сожженного, проклятого, родного города, и его оскорбленное сердце горело пуще всяких пожаров и жестче всяких огней.

1903