— Спасибо, любезный пророк. Ну что, разобрались? Александр Петрович здорово превысил свои полномочия, но грешника ему не защитить. Такая вот, граждане, загогулина.

— Погоди! — заспешил Шамиль. — Не трогай брата, не сержусь я на него. Я что, маленький был? Не знал, что такое коньяк-шманьяк? Он наливал, но пил-то я!

Белый огонь вспыхнул ярче:

— Не проси, Шамиль. Меня, твоего спутника, за чужих просить — пустое дело. Я дал Артурчику срок — долгий, целую жизнь. Если бы он подошёл к тебе, повинился, а ты бы простил, обнял…

— Я прощаю! Я обниму!..

Шамиль! — выдохнул Александр Петрович. — Иди к брату, быстро!

Сноп искр — резкий взмах руки. Чисоев-старший замер. Полуоткрытый рот, струйка слюны течёт на подбородок. Застывший, как у мертвеца, взгляд.

— Хороший совет, Александр Петрович. Но, увы, поздно.

— Не поздно!

Артур Чисоев поднялся с колен. Расстегнул ворот рубашки, шагнул вперед, грудью на белый огонь:

— Не поздно. Я иду к тебе, брат!

Рука соскользнула. Пот? Ерунда! Потных Артур Чисоев хватал и бросал на раз — привык за годы тренировок. Старая привычка никуда не делась. Но крашеного медбрата словно натерли маслом. Твёрдый, горячий, гладкий — не уцепиться.

Медбрат, подумал Артур. Нет-брат.

Недобрат.

Сгинул плащ, похожий на халат. Противник был в борцовском трико, красном, как язык пламени. Артур тоже был в трико — тёмно-синем. Он не удивился: некогда. Трико? Арена? Всё правильно. Артур шёл к брату, а медбрат стоял на пути.

Такие дела.

Рывком медбрат сократил дистанцию — сбивая руки, проходя вплотную. Артур вывернулся чудом. Нырнул, скользнул за спину, но медбрат, гори он огнём, оказался на диво проворен. Борцы замерли: каждый, сильно наклонившись вперёд, успел обхватить соперника за шею, вцепился мёртвой хваткой. Теперь свободные руки борцов плели сложную силовую вязь, пытаясь выиграть второй захват — беспощадный, единственно верный.

Вокруг гигантской чашей распахнулся многотысячный стадион.

…первые секунды поединка. Они вскрывают знание о сопернике, как консервный нож — банку. Чтобы рассказать о себе, соперник должен сопротивляться. Самые страшные, самые опасные — те, кто не сопротивляется. Ты делаешь всё, что хочешь, пьянея от безнаказанности. Всё! До последней, убийственной секунды, когда понимаешь: вот, ты подписал себе приговор, и обжалованию он не подлежит.

Поясница. Колени.

Плечи. Локти. Живот.

Скорость и резкость. Сила и реакция.

Мышцы и связки. Суставы и сухожилия.

Тело дралось, как солдат в рукопашной. Тело знало, что смертно, уязвимо; плевать оно хотело на это подлое, предательское знание. Ничего не болело. Всё служило верой и правдой.

Захват!

Захват, вход, бросок — настоящий, амплитудный, на пять баллов. Без разведки, нахрапом. Такое удавалось, и не раз, особенно с наглецами, любящими форс. Этот из позёров, может попасться.

Захват!..

Ты что, каменный?

На трибунах взрёвывала толпа.

Зрители приветствовали каждую удачу медбрата — и разочарованно смолкали, когда Чисоеву удавалось выйти сухим из воды. Вопли мало смущали Артура. Его мучило другое: от соперника резко пахло коньяком. Голова шла кругом, и Чисоев не сразу обратил внимание на главное нарушение правил.

Судьи на арене не было.

Скользкий удав с пятизубой пастью извернулся, нырнул под мышку. Обвил, обхватил. Чужое плечо ударило в грудь, ниже ключицы. Не соскочить, понял Артур. Он пошёл навстречу — легко, покоряясь чужой силе. В последний миг, уже отрываясь от земли, толкнулся ногами — увлекая медбрата за собой, скручиваясь с ним в единый клубок, ком мышц и ярости.

Чаша стадиона завертелась, слилась в разноцветный калейдоскоп. Цвета были блёклые, как в старых советских фильмах, снятых на пленке Шосткинского ПО «Свема». В смазанной круговерти, окнами во вчерашний день, выделялись резко обозначенные, знакомые лица. Вика. Ксюха. Маленький Вовка. Александр Петрович. Девочка Таня с огромным букетом.

Единственные, кто не кричал, подбадривая медбрата.

В проходе меж секторами, в пяти шагах от арены, замерла бронзовая статуя. Позади неё горячий ветер вздымал пыль, гонял по ступенькам шуршащий мусор: конфетные фантики, обёртки от мороженого, билеты. У Артура слезились глаза.

Он никак не мог рассмотреть: кто стоит в проходе? Отец? Брат? Бронза, припорошённая пылью?

Камень загораживал дорогу.

Камень, от которого несло коньяком.

…камень.

Памятный валун, сгоревший там, во дворе, за спиной, сведённой от напряжения в крутые узлы; восставший из пепла. Под руками, в захвате, плечом в плечо — камень, камень, камень.

И шёпот — гулкий, эхом бьющий в виски:

— Почему ты не застрелился, Артурчик?

Это не борьба. Это работа каменотёса. Грузчика. Древнего, мать его, грека, о котором рассказывал школьникам Александр Петрович. Грек катил камень в гору — день за днём, вечность за вечностью, зная, что ноша сорвётся обратно, что придётся спускаться и начинать всё сначала.

Греку повезло: его камень молчал.

— Почему ты не застрелился? Боишься пули? Тогда удавись в сарае. Тут есть подходящий. И верёвка имеется, крепкая, нейлоновая. Я ещё утром подбросил…

Не слушать. Отрешиться, как от утробного воя трибун. Запретить чужому бормотанию иглой прошивать мозг. Отключить память. Погасить бешенство.

Ломать! Ломать!..

— Почему ты не покончил с собой, Артурчик? Ада боишься? Он тебе обеспечен — хоть так, хоть так. Чего ты ждёшь? Хочешь уйти в компании? Завтра умрёт твоя дочь. Задушит сына, выбросится из окна…

Пальцы скользят по камню. Ищут трещинки, сколы. Зацепиться бы! Он-то думал бороться с человеком, обычным крепким парнем, широкоплечим, с мощной шеей…

У неё девятый этаж, верно? Спаси её от ада, умри сам!

Артур закусил губу, плеснул силой в налившиеся сталью руки.

Ломать!..

Медбрат всей тушей навалился сверху. Прижал к ковру — к земле, к раскалённому песку пустыни, скрипящему на зубах:

— Почему?!

Камень обрушился с боков, сомкнулся, сдавил. Хлестнул серой кипенью:

— Ад! Ад для самоубийц!

Сбилось дыхание. Желтизна разлилась под веками. Сейчас перевернёт, понял Артур. На лопатки, вбивая в ковёр, гася сознание. Взгляд скользнул поверх чужого плеча, мимо камня — на бронзу. Шамиль, увидел он. Шамиль… Прижизненный памятник чемпиону Чисоеву, Шамиль стоял без движения, с живыми, налитыми болью глазами.

— Вечные муки! Возьми их себе, ты же мужчина!..

Артур зарычал. Ответ клокотал в глотке, отказываясь превращаться в слова. Натянулись, готовы лопнуть, мышцы и сухожилия. Кости едва не вывернулись из суставов. Плотный коньячный дух, казалось, пропитал воздух. Борцы, зрители, стены — все потело коньяком.

— Брат! Ломай его!

Крик вспорол гул стадиона с хрустом, как нож — спелый арбуз.

— Ломай!

Бронза осталась бронзой. Она сдерживала сопротивление тела, не давая Шамилю кинуться на арену, но с голосом бронза не справилась. Лргур видел, как напряглись жилы на шее Шамиля, как раскрылся рот — и по серым губам побежали тонкие, кровоточащие трещины

— Ломай, да! Ты же мужчина!

Бушевали трибуны, приветствуя медбрата. Бешеный водоворот затягивал на дно. Единственная точка покоя в кипящей воронке — бездвижный, кричащий Шамиль.

Точка покоя.

Точка опоры.

Артур стиснул зубы. Выгнулся, опасно подворачивая правый локоть. В плечевом суставе хрустнуло. Медбрат без труда вернул преимущество, но Артур успел подогнуть ногу, упёрся коленом в каменный живот. Сейчас, подумал он. Сейчас…