— К вашим услугам.

— Загадаю вам загадку…

— Криминальную?

— Нет, педагогическую.

— Моя специальность. Но сперва возожжем огонь.

Он засуетился у камина. Припасенные березовые полешки легли скалистой пирамидкой. От подложенной бересты огонь занялся сразу. Но еще до тепла пахнуло дымком — деревянным, березовым, позабытым в городе. Петельников устроился поудобнее, разглядывая хозяина. Странный профессор: на даче всегда один, ходит в потрепанной одежонке, лазает по деревьям, калитки не запирает, документов не проверяет…

— Слушаю вас…

— Андрей Андреевич, ученик восьмого класса с подбором ключей проникает в чужие квартиры. Осматривает шкафы, столы, холодильники, кастрюли… но ничего не берет. Даже деньги. Зачем, спрашивается, ходит?

— Психическое состояние?

— Норма.

— Из какой семьи?

— Из вполне благополучной.

— А что в школе?

— Учится средне, без интереса, любит спорить с преподавателями.

— Маловато информации.

— Могу добавить мелочи. В одной квартире взял камешек, в другой съел полбанки варенья, а третью осматривать передумал…

Профессор пошевелил огонь, от которого уже шло благостное тепло, приправленное все тем же дымком. Ни съеденное варенье, ни камешек профессора не заинтересовали.

— Где не стал смотреть… Что за квартира?

— Ну, бедненькая, я бы даже сказал — какая-то убогая.

Воскресенский положил ногу на ногу, отчего капитан лучше разглядел его белесые брюки, бывшие когда-то модно полосатыми; заодно рассмотрел и рубашку, бывшую когда-то в клеточку; и куртку рассмотрел, уже неизвестно, какой бывшую когда-то… Петельников знавал садовода, который вечером надевал пиджак на чучело, а утром на себя.

— А хотите, я расскажу о семье этого подростка? — заговорил Воскресенский. — Отец — хороший работник, не пьет, может быть, даже и не курит, мастерит, имеет автомашину или садовый участок. Мать — рачительная хозяйка, аккуратистка, в доме чистота, обед всегда есть, белье всегда глажено… Днем они работают, в выходные мастерят и занимаются уборкой, а по вечерам смотрят телевизор. Угадал?

— На девяносто девять процентов, Андрей Андреевич.

— И эту семью вы зовете благополучной?

— Не пьют, работают…

— Благополучие семьи не в зарплате и в должностях, не в гарнитурах и личных автомашинах, не в престижной одежде… И даже не в труде. Благополучие семьи заключается в нравственном климате.

Петельников знал, что сложнее человека ничего во Вселенной нет — о каждой личности хоть тома пиши. И все-таки в любом была та сердцевинка, которая отодвигала все остальное, как менее существенное. Эту сердцевинку Петельников старался высмотреть и для себя обозначить, тогда человек открывался сутью. Ясные, молодые глаза… Открытый лоб, открытое лицо, открытый взгляд… Открытый человек. И наверняка сам стирает.

— Как вас звать? — спросил вдруг профессор.

— Оперуполномоченный.

— Ага, а по отчеству?

— Вадим Александрович.

— Хотите, дам отменную тему для диссертации, Вадим Александрович? «Мещанство как причина преступности». Или лучше так: «Бездуховность как причина преступности». Устраивает?

— Причина в одной лишь бездуховности?

— А разве мало? От бездуховности — скука, апатия, усыхание природного интереса ко всему на свете… Работают плохо — скучно. Семьи разваливаются — скучно. Пьют — скучно. Все от бездуховности, все!

Профессор вскочил и забегал по своей просторной комнате с такой силой, что огонь в камине заколебался. Капитан легко представил его на кафедре — машущего руками, громкого, рубящего воздух мыслями, как лозунгами. И у него непременно скособочен галстук, не застегнута пуговица или разные носки, потому что на даче привык он к необременительной одежде.

— Когда ребенку долбят, что еда у него есть, одежда есть, крыша над головой и телевизор есть и какого рожна еще надо, то к чему, по-вашему, склоняют подростка?

— А к чему, Андрей Андреевич?

— К животной жизни! К бездуховности! Мол, ешь, пей и будь доволен. Это молодого-то человека, который хочет мир перевернуть?

Воскресенский с таким махом бросил в огонь новые поленья, что обрадованные искры павлиньим хвостом брызнули на фрукты. Он взял щипцы, всамделишние каминные щипцы, и поправил головешки.

— И ваш школьник, Вадим Александрович, ходил по квартирам с единственной целью: узнать, интересно ли живут другие люди или так же нудно, как его родители… Слава богу, что избежал воровского искуса.

— Где-то он сейчас? — задумчиво спросил у огня Петельников и посмотрел в глаза профессора открыто, без своего гипнозного нажима, потому что лицо хозяина дачи тоже было открытым.

Воскресенский сел в свое кресло, разглядывая свежий огонь, плясавший на свежих поленьях.

— Я говорил вашему молодому коллеге про гнома…

— Говорили.

— Так этот гном поселился в моем сарайчике, в сене.

— И вы его видели?

— Нет.

— Тогда откуда знаете?

— Экспериментальным путем. Кладу булку с колбасой, ставлю кефир. И все съедается.

— Вас это… не страшит?

— Ничуть, он же бутылку возвращает.

Петельников встал. И хотя руки не озябли, он протянул их к огню, как это делали герои старинных романов. Тепло успокоило нервную суету ладоней.

— Андрей Андреевич, я взгляну на гнома?

— Пожалуйста. Между прочим, как вы относитесь к шашлыкам по-кавказски?

— Меня ли, веселого, любопытного и голодного, об этих шашлыках спрашивать…

— Тогда я зажарю. Сколько штук?

— Нас двое да гном.

Петельников шел садом, по рукотворной лесной тропинке, под яблонями, мимо бассейна с утками…

Человеку пристало быть веселым, голодным и любопытным. В этих, родившихся в разговоре с профессором и вроде бы шутливых, словах капитан увидел далекий смысл. Быть постоянно веселым, потому что жизнь единственна, неповторима и коротка; быть голодным, чтобы не обрасти жиром и никчемушным добром; быть любопытным, поэтому работать до устали, ибо любопытство проще всего удовлетворяется трудом. И Петельников подумал про свою работу… Его оперативные мытарства — кроме поисков и схваток за справедливость, кроме всего прочего — утоляют жажду любознательности, сокрытую в наших генах. Выходит, что хороший оперативник — это, прежде всего, любознательный человек? К тому ж веселый и голодный. И не беда ли таких подростков, как Вязьметинов, в том, что они не веселы, поскольку еще не чувствуют прелести жизни; не голодны, перекормленные родителями; и не любопытны от беструдной жизни? Впрочем, Саша пострадал из-за неутоленного интереса…

Петельников вошел в сарай. Запах трав, яблок и дров удивил неповторимым настоем. Корзины с антоновкой, верстак в стружках, березовая поленница, а верх завален сеголетним раздерганным сеном. Капитан опустился на березовую чурку.

— День пролежишь, два, три, а потом?

Сеновал не ответил. Петельников уставился в широкий ящик, деленный на крупные ячейки, в которых лежали отсортированные гвозди — от крохотных до нагелей. К гвоздям профессор относился нежней, чем к своей одежде.

— О родителях бы вспомнил…

Сено молчало. Антоновка, крупная, ровненькая и в полумраке матовая, казалась в плетеной корзине яйцами солидной птицы. Не сам ли профессор плетет эти круглые корзины, походившие на гнезда?

— Саша, мы установили: ты ничего не взял.

Сено зашуршало, как зашушукалось само с собой. В темноте серое лицо белело смутно и как бы неуверенно.

— Спускайся!

Вязьметинов сошел по приставной лесенке. Узкое лицо стало сереньким, видимо, от сенной трухи; синтетическая куртка, не снимаемая двое суток, как-то перекрутилась; спутанные волосы проросли травинками, и один загогулистый стебель торчал за шиворотом; в руке надкусанное яблоко…

— Значит, я не преступник?

— Ты не вор, но преступник.

— Что я такого сделал?

— Незаконно проникал в чужие жилища. Статья сто тридцать шесть УК РСФСР.