Бонапарт действительно верил в то, что герцог участвовал в заговоре против него, и это несколько смягчает его вину. Позднее он попытался как-то оправдаться: «Совсех сторон мне угрожали враги, нанятые Бурбонами. Против меня использовали воздушные ружья, адские машины и всякие другие устройства. Какому суду я должен был подать прошение, чтобы защитить себя? Поэтому мне пришлось защищаться самому. Приговаривая к смерти одного из тех людей, чьи последователи угрожали моей жизни, я хотел вселить в них страх и думаю, что имел на это полное право». Он добавил: «Я — это Французская революция. Я говорю так и буду делать все, чтобы так было и впредь». Своим ударом по Бурбонам он достиг большего: он дал ясно понять, что ни при каких обстоятельствах не пойдет на восстановление дореволюционной монархии.

Десмонд Сьюара. Наполеон и Гитлер. — Смоленск: Русич, 1995.

Петербург тех дней похож на город, захваченный неприятелем (согласно одному из свидетелей — «вовсе не веселый город»). Погода, по общему суждению, «ужасная», да еще объявлен с 1 марта десятидневный траур по случаю кончины герцогини Брауншвейгской. Каждый мартовский номер «Санкт-Петербургских ведомостей» содержит 35–50 фамилий отъезжающих за границу, и выходит (учитывая правило трехкратного упоминания в газете о каждом отъезде), что 12–15 семей, иностранных и русских, желают каждый день покинуть столицу. Это для тех лет очень много, тем более что летний сезон — обычное время путешествий — еще далек.

11 марта. Понедельник шестой недели великого поста. День российского переворота, столь не похожего на революцию во Франции; и тем знаменательнее, сколь часто в этот день на Неве возникают образы 1789-го, 1793-го и других знаменитых лет.

В этот день царь Павел I встает между четырьмя и пятью часами утра, с пяти до девяти работает.

Утренние доклады сановников, в том числе лидера заговора петербургского генерал-губернатора Петра Палена. Несколько дней назад Павел, обнаружив на столе у наследника, Александра, вольтеровские страницы о смерти Цезаря, решил, что это — намек, угроза, и в отместку раскрыл перед великим князем петровский указ о приговоре непокорному сыну, царевичу Алексею.

Полковник Саблуков видит и слышит, как отвечает Пален на вопросы царя о мерах безопасности: «Ничего больше не требуется. Разве только, Ваше Величество, удалите вот этих якобинцев» (при этом он указал на дверь, за которой стоял караул от конной гвардии).

«Вы якобинец, — вечером повторит Павел Саблукову. — Вы все якобинцы». Великий князь Константин, шеф конногвардейского «якобинского полка», явно под сильным подозрением: высочайший гнев умело направляется «не туда».

«Якобинцы-заговоршики», обвиняющие «якобинца-царя»: вот каковы были термины приближающейся дворцовой революции!

Наступает вечер. Заговорщики готовы. На их последнем совещании подвыпившие офицеры говорят о тирании, о подвиге Брута, цитируют древних авторов, подобно тому как это непрерывно делали французы, начиная с 1789 года…

В ночь на 12 марта 1801 года чаще восклицают, что нужен лишь хороший царь, а не конституция, и все же одно из крайних мнений было высказано столь громко, что не было забыто.

«Говорят, — пишет Саблуков, — что за этим ужином лейб-гвардии Измайловского полка полковник Бибиков, прекрасный офицер, находившийся в родстве со всею знатью, будто бы высказал во всеуслышание мнение, что, нет смысла стараться избавиться от одного Павла; что России не легче будет с остальными членами его семьи и что лучше всего было бы отделаться от них всех сразу».

Саблуков верно понимает значение этого эпизода: как элемент переворота 11 марта он ничтожен; подобные мысли были совершенно чужды большинству заговорщиков. Однако уже само произнесение подобных слов (невозможных во время прежних государственных переворотов) — это симптом нового вольнодумства, эхо 1789-го! Пусть слова сказаны под влиянием вина, возможно, за ними нет подлинного глубокого убеждения, и все же сказано громко, сообщено другим, запомнилось…

Петербургская полночь. Безмолвно движутся две колонны офицеров и несколько гвардейских батальонов.

О той ночи несколько десятилетий очевидцы и современники рассказывали разные подробности — правдивые, вымышленные, анекдотические, жуткие.

Идти недолго, и мы будто слышим ночное движение офицерских и солдатских колонн: иллюзия народного, «парижского» шороха, как перед штурмом королевского дворца 10 августа 1792 года. Но только иллюзия…

Разные мемуаристы позже припоминают тихие солдатские разговоры в строю: «Куда идем?»

«Господа офицеры разными остротами и прибаутками возбуждали солдат против императора».

«Я слышал от одного офицера, что настроение его людей не было самое удовлетворительное. Они шли безмолвно; он говорил им много и долго; никто не отвечал. Это мрачное молчание начало его беспокоить. Он наконец спросил: „Слышите?“ Старый гренадер сухо ответил: „Слышу“, но никто другой не подал знака одобрения».

В том ночном строю офицеры осторожно намекают солдатам на близящееся «освобождение от тирана», говорят о надеждах на наследника, о том, что «тяготы и строгости службы скоро прекратятся», что все пойдет иначе. Солдаты, однако, явно не в восторге, молчат, слушают угрюмо, «в рядах послышался сдержанный ропот». Тогда генерал-лейтенант Талызин прекращает толки и решительно командует: «Полуоборот направо. Марш!» — после чего войска повиновались его голосу.

Момент острейший. Позже, при других социально-политических обстоятельствах, у русских революционеров-декабристов зайдет разговор: чем привлечь солдат и надо ли среди них вести агитацию?

С народом на штурм — как во Франции? Или для народа, — но без него самого?

Среди декабристов были разные мнения: все сходились на том, что привлечение рядовых необходимо, но расходились в средствах. Сергей Муравьев-Апостол откровенно беседовал с солдатами, особенно cq старыми семеновцами. Пестель же склонялся к иной тактике, возражая против слишком раннего посвящения солдат: основная его идея — что в нужный час офицеры прикажут рядовым, куда и на кого идти, и они пойдут. Так вернее.

В ночь на 12 марта 1801 года лидеры заговора решительно используют слепое солдатское повиновение, механическое подчинение; «Кто палку взял да раньше встал, тот и капрал».

Обычное орудие приказа и принуждения перехвачено заговорщиками; сейчас оно не в руках Павла…

В половине первого ночи несколько десятков офицеров-заговорщиков — во дворце. Несколько цепей охраны не реагируют — явно сочувствуют конспираторам. У самых дверей царской спальни сопротивление немногих часовых легко пресечено. Дверь взломана — Павел проснулся, у него требуют формального отречения — он отказывается, отталкивает генерала Зубова, тот бьет царя золотой табакеркой.

Затем генералы устраняются и выходят из спальни, предоставляя заканчивать дело офицерам.

Знали ль генералы, что именно так дело пойдет?

Втайне они этого, конечно, ждали («не изжарить яичницу, не разбив яиц»). Позже Пален будто бы произнесет: «Дело сделано, но уж слишком».

20-летний штабс-капитан Скарятин во время заминки закричал: «Завтра мы будем все на эшафоте!»

Другие не помнят — кто первый, кто последний: на Павла кинулись полковник Яшвиль, майор Татаринов, Горланов, Скарятин…

Подробности страшны, иногда почти не передаваемы на бумаге. Пушкин писал о народной стихии — «бунте бессмысленном и беспощадном», но в эти минуты бессмысленность и беспощадность сопровождают бунт дворянский.

Кажется, ближе всего к истине запись, сделанная за генералом Беннигсеном; смысл ее — что и самим убийцам мудрено было бы понять, кто же нанес последний удар: «Многие заговорщики, сзади толкая друг друга, навалились на эту отвратительную группу, и таким образом император был удушен и задавлен, а многие из стоявших сзади очевидцев не знали в точности, что происходит» Пушкин определенно утверждает: «Скарятин снял с себя шарф, прекративший жизнь Павла І-го».